Сергей Сергеевич глотнул, будто в горле стоял ком. Он вспомнил, как маленький Славка однажды сильно рассек себе бровь и он, прижав мальчика к груди, прыгая по лужам, со всех ног мчался с ним в поликлинику. Вспомнил, как совсем, кажется, недавно, сидя у его кроватки, придумывал сказки, под которые Слава засыпал…

Снова поддавшись волне теплых воспоминаний, Сергей Сергеевич подошел к сыну, ласково взъерошил его волосы.

— Ты со мной, как с ребенком, — нерешительно проговорил Слава, и нельзя было понять, правится ему это или нет.

— А ты всегда для меня будешь ребенком, — ища его взгляда, ответил Сергей Сергеевич.

В столовой они остались одни. Мать унесла последние тарелки и позванивала теперь посудой в кухонной мойке.

Слава чувствовал, что отец ждет объяснений, и после паузы проговорил, не поднимая головы:

— Ты считаешь, что тебя не в чем упрекнуть?..

Голос его дрогнул. На миг Кулагину показалось, что сын сейчас расплачется. Он наклонился, чтоб заглянуть ему в глаза, но не сумел, и попытка вышла ненужной, неловкой.

Кулагин ждал. Но больше ничего не было сказано. Казалось, что-то важное могло сейчас случиться, но не случилось, и этот миг прошел.

Кулагин вздохнул, отошел от сына, и эти несколько шагов обернулись вдруг большим расстоянием между ними. Говорить было трудно и не о чем, а молчать еще труднее. И в поисках выхода из напряженной тягостной паузы Сергей Сергеевич сказал:

— Славушка, ты там, кажется, членские взносы забыл заплатить? Посмотри свой комсомольский билет.

— Откуда ты знаешь? — поразился Слава. И явно смутился. Он, подобно отцу, был человеком пунктуальным, и потому упрек показался ему вполне заслуженным. Только откуда все-таки отец знает? Неужели проверяет его карманы?

Сергей Сергеевич с удовольствием наблюдал смущение сына. Слава богу, молодость еще свое берет, еще не отучился краснеть.

— Мир тесен, мой друг, — уже серьезно сказал Сергей Сергеевич. — Ты задержал машину Прямкова, а он и заметил непорядок в твоем билете. Но я не знал, что ты стал таким активистом! С чего это тебя повело? Нашел, как время тратить!

Слава сидел весь какой-то ощетинившийся, готовый к решающему прыжку.

— А не ты ли, папа, упрекал меня в том, что я оторван от коллектива, что я прослыву снобом, «рафинэ» и прочее? Тебя ведь тревожит то, кем я прослыву, а не кем стану.

— Давай прекратим эту нелепую пикировку, — устало сказал Кулагин-старший. — Ты, кажется, хочешь предъявить мне сегодня счет за все девятнадцать лет. Я не банкрот, могу оплатить, но только не сегодня. На сегодня — хватит!

Славе снова стало жалко отца. Он видел, что тот плохо себя почувствовал. И все же не оставляла мысль, вернее, даже не мысль, а уверенность, что, был бы в машине не Прямков, а еще кто-то, отец вместе с ним смеялся бы над этой историей и, довольный, хлопал бы Славу по плечу.

— Я пошел, — хмуро сказал Слава и шумно отодвинул свой стул.

Сергей Сергеевич проводил его взглядом. Не зная, как унять волнение, он долго шагал взад-вперед по столовой, размышляя о том, что произошло — не сегодня, не вчера и не год назад. Но когда же? Ведь этот мальчик на фотографии, который держит на поводке маленькую собачку, был совершенно  е г о  мальчиком. И этот — по пояс в море, с бликами воды на лице и слипшимся чубом — тоже. Тут ему было лет пятнадцать, что ли… Когда же он ушел?

Сергей Сергеевич пошел было на кухню, но, приблизившись, услышал, как Анна Ивановна гремит кастрюлями, и передумал, вернулся, лег на диван, вытянулся и, чувствуя смертельную усталость, закрыл глаза. И вечно-то она суетится, возится, даже некогда поговорить серьезно! Бестолковая жизнь!..

Тревога не отступала, сердце билось с перебоями. Он нащупал собственный пульс, прислушался, но тут же впал то ли в сон, то ли в какое-то полуобморочное забытье и очнулся лишь от испуганного голоса жены:

— Что с тобой?

Она подняла руку, щелкнул выключатель. Сергей Сергеевич зажмурился от яркого света.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Потуши свет, — расслабленно сказал Сергей Сергеевич. — Просто голова болит. И не говори так громко… И оставь меня в покое…

Пораженная не столько словами, сколько тоном, каким они были сказаны, Анна Ивановна, тихо ступая, сгорбившись, вышла и беззвучно закрыла за собой дверь.

Но сон не шел. Беспорядочно метались мысли. И вдруг Кулагину стало страшно: он силился вспомнить лицо сына, и это ему никак не удавалось.

Сергей Сергеевич стиснул диванную подушку, перевернул ее, с силой ударил кулаком и снова уронил на нее голову.

— Что же это? Он от меня отступается?.. Отступается?.. Отступается?.. — несколько раз повторил он, не замечая, что разговаривает сам с собой. — Нет, не так. Отрекается! Но какая разница? Никакой!..

…А Анна Ивановна вихрем влетела в комнату Славы.

— .Что там у вас произошло? — оглядываясь на дверь, спросила она.

Тот сидел за столом, напряженно о чем-то думал и не сразу поднял глаза на мать.

— Славочка, — торопливо заговорила она. — Ну, пойми, пойми наконец, как ему трудно. Ведь как раз сейчас решается вопрос о НИИ. Он может стать директором! Ему это важно!

— Но я-то тут при чем? — с подчеркнутой отчужденностью спросил Слава. — Мне лично это совершенно неважно. И ты за него не волнуйся: хочет стать директором — станет. А я хочу совсем другого — хоть час побыть один.

Анна Ивановна, всхлипнув, вышла. Слава звонко набросил крючок на петлю.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Много раз Архипов замечал, что люди, которым перевалило за сорок, любят рассуждать о долголетии. Обычно это были солидные люди, уже достигшие устойчивого положения в обществе. С некоторой завистью говорили они о долгожителях-горцах, старательно извлекали из памяти подобные случаи, пытались раскопать долгожителей и в своей семье. А попутно лягали медицину, утверждая, что она — апофеоз случайностей, что со времен Гиппократа в медицине ничего революционного не произошло. Одни искали вечной молодости в охоте, рыбалках, дачах, а иные, кто побогаче, наслаждались автотуризмом. И на этом основании считали себя заядлыми спортсменами, не подверженными разрушительной силе времени.

«Но только ли простор гор, воздух и спокойная жизнь дают человеку силы? — размышлял Борис Васильевич. — Конечно, как не позавидовать Короеву, современнику Пушкина и Грибоедова, прожившему сто пятьдесят лет? Но ведь Платон, к примеру, скончался только на восемьдесят первом году, а Сократ прожил девяносто. И не в Осетии!..»

Архипов внимательно наблюдал людей — на улицах, в театрах, в больничных палатах. Его не то что удивляли, но даже злили огромные животы, тройные подбородки, бычьи шеи. Он представлял себе окутанные броней из жира сердца этих людей, позвоночники, разъеденные солями, дряблые мышцы. Он знал немало людей, которых, кажется, толкни пальцем — упадет, а были они крепкими, выносливыми, страстными жизнелюбцами. И знал он тучников, щеголявших привычкой много есть, пить, не пьянея, щелкать картами в табачном угаре. Таких он называл «самоедами-людоедами».

Когда-то в молодости, работая в небольшой районной больничке, Архипов спросил тамошнего хирурга, почему он медлит с операцией одному больному, которого, казалось бы, давно пора класть на стол. «Слишком толстый. Боюсь рисковать», — ответил тогда хирург. И потом Архипов не раз убеждался в справедливости этих слов, вспоминал их.

Поразительно хищнически относятся иной раз люди к своему здоровью. Дорогой ценой расплачиваются за цивилизацию — автомобили, лифты, телепередачи до полуночи, городские шумы, эмоции, эмоции, эмоции…

Если бы в какую-то лупу времени показать юношам и девушкам, какими они станут к сорока — пятидесяти годам, многие возмутились бы, и ожесточились, и не поверили бы. В сущности, современный человек нарушил законы природы. Его предок бегал сорок километров в час, а этот пробежит за трамваем двадцать метров и задохнется — детренированное сердце!