— Рад тебя видеть, Шурка! Не меняешься ты! — искренне воскликнул он, придвигая к себе бутылку вина. — Можно тебе в честь встречи?

— Мне-то все можно! — с горькой веселостью сказала она.

«Кто-то близкий болен», — безошибочно засек Архипов. Но она, не дожидалась расспросов, сама начала:

— Борис Васильевич, уважь по старому знакомству! Знаю, ты профессор и все такое, да ведь горе у меня. Будь другом, назначь время, я приду, расскажу, помоги советом.

Она была — сама естественность, сама простота, а Архипову всегда нравились такие люди. С иными из них, может быть, не особенно бывает интересно, да зато спины у них всегда в одном положении, нет такого чувства, что вот выпрямится неожиданно — и сразу другой человек!

— А вот сейчас и назначу тебе время! — весело сказал Архипов и, глянув на Чернышева и Корабельникова, предложил: — Поехали все ко мне. У меня бар есть, — похвастался он. — Теперь без бара порядочному человеку никак не прилично. Тут нам ни выпить, ни посидеть толком не дадут. Поехали! У нас гости сегодня, — каждый год в этот день резвимся.

Степан первый встал и сказал с облегчением:

— А я все жду. Неужели, думаю, не позовет Борька? Неужели, думаю, запрофессорел, старый черт, и дома все по часам, по порядку. А жена… как? — тут же спросил он. — Не рассердится за эдакое массовое нашествие? Она у тебя… как?

— Да что ж ты, Сонечки не знаешь? — удивился Архипов. — Она как была, так и осталась.

— Господи! — воскликнул Корабельников. — Неужели так-таки наша Сонечка?

— А вот представь! — с гордостью сказал Архипов. — Ну, нечего тянуть кота за хвост, пошли. А тебя, Шурка, мы потом проводим.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Лена принимала в подготовке вечера самое горячее участие. Она знала, что из всех семейных торжеств, кроме дней рождения, этот день, День Победы, был для отца и для мамы самым знаменательным — ведь они познакомились на войне! И она сама любила эти вечера в их доме.

Во-первых, только в такие дни, особенно если приходили новые, приезжие, незнакомые ей люди, она и могла услышать какие-то рассказы о войне — в обычное время отец и мать почти не говорили о фронте. Война для Леночки была только историей — ведь ее тогда и на свете не было, — но история эта была как бы одушевленной, живой и очень близкой, потому что ее отец уважал память воевавших с ним людей, дорожил дружбой с теми, кто уцелел, и девочка росла в атмосфере этой любви и уважения.

Сегодня, как каждый раз, она аккуратно приколола кнопками на стенах столовой пожелтевшие, наклеенные на картонки фотографии военных лет. Без этих картонок они, наверное, давно бы развалились.

Многих из тех, кто был на этих фотографиях, она знала. Одни жили в этом же городе, другие приезжали в гости или заходили, когда бывали здесь по разным своим делам.

В этот день они с мамой накрывали стол по-особому, потому что не знали, сколько же соберется людей, скольких отец пригласил, а сколько сами придут. На столе стояла квашеная капуста, селедка, вареная картошка в мундирах, хлеб, соль, водка. А скатерть сверху застилали газетами. Насчет газет мама, правда, пыталась протестовать, но ничего не вышло, отец сказал: «Нам нужна атмосфера, максимально приближенная к фронтовой». И сам же рассмеялся над своими словами и радовался неожиданным угощениям, постепенно появлявшимся на столе.

И еще было заведено, что никто никого не ждал. Приходили — и сразу за стол, а уж потом подсаживались по мере появления. И иногда здесь же впервые знакомились, если раньше встречаться не доводилось.

Когда Архипов с Чернышевым, Корабельниковым и Марчук пришли, в квартире было уже людно и шумно, не хватало стульев, Леночку послали к соседям за табуретками.

Потом опять, как всегда в этот день, поднялся друг Бориса Васильевича еще по детским годам, Георгий Рязанцев.

— Прошу всех встать! — громко скомандовал он и, взяв листок, начал перекличку: — Гвардии майор Архипов!

— Здесь! — весело воскликнул Борис Васильевич.

— Капитан Сергиевский!

— Пал смертью храбрых, — тихо сказала Софья Степановна.

Она тоже стояла как бы в строю, опустив руки, выпрямившись, как говорили военные, «по стойке смирно». Это было немножко смешно, но Леночка даже не улыбалась, ей и в голову не могло прийти такое.

Отец что-то тихо подсказал Рязанцеву. Тот кивнул, записывая.

— Подполковник Симонян!

— Умер, — сказал Архипов.

— Ефрейтор Мамаева!

— Здесь я! — весело отозвалась жена Рязанцева, Валентина.

— Старший лейтенант Марчук!

— Я! — вскинула подбородок некрасивая долгоносая женщина, пришедшая с отцом.

Она видимо, не ожидала, что ее выкликнут, отозвалась машинально и сама, похоже, смутилась того, что столько лет прошло и она старая стала, а все еще помнит, что была старшим лейтенантом.

— Младший лейтенант Черевичная!

— Присутствую! — ответила Софья Степановна, подмигнув дочери.

Если б не привычка, это тоже было бы смешно: Леночкина мама, толстая, мягкая мама, — младший лейтенант! Ведь лейтенант — это обязательно молодость, легкость, стройность. По мама и была такой! Вот на фотографии она как тростиночка, ремнем перетянута. Тоньше Леночки.

— Полковник Земский!

— Умер, — сообщил кто-то.

— Когда? Что случилось? — откликнулись сразу несколько человек.

Полковника Земского Леночка отродясь не видела, но в их особых фронтовых списках он состоял. В них числились вообще самые разные люди, и Леночке иногда казалось, что странное это «землячество» будет вечным, даже если большая часть из тех, кто сегодня пришел, перестанет существовать.

— Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания, — торжественно и медленно проговорил Рязанцев.

Несколько мгновений гости стояли молча, опустив глаза. Леночку всегда волновали эти минуты скорбного молчания. Она чувствовала себя маленьким, почти еще не жившим и уж во всяком случае ничего не сделавшим человеком. Все ее волнения, все неприятности сразу представлялись мелкими, даже ничтожными по сравнению с тем, что пришлось испытать ее родителям и их друзьям.

В этом году Леночка почему-то особенно волновалась. Если б Рязанцев продолжал эту перекличку, она, пожалуй, разревелась бы, но, по счастью, он закончил, тихий ангел отлетел, все зашумели, загалдели и приналегли на выпивку и еду, благо Софья Степановна нарушила ритуал и на столе, кроме картошки и селедки, появилось еще немалое количество закусок, максимально отдаленных от фронтовой обстановки.

Вообще Леночка в последнее время стала не то чтобы нервной, но какой-то легко возбудимой, уязвимой. Простые, привычные явления вдруг словно поворачивались к ней неизвестной, чужой стороной, и мир стал странным, взрывчатым. Иногда ей хотелось плакать, хотя ничего плохого не произошло, иногда она обижалась без всякой на то причины.

Леночка посмотрела на часы. Где же Слава? Сказал, что, может быть, зайдет и они погуляют, а до сих пор его нет. Когда уж теперь гулять — около десяти!

Гости говорили о чем-то своем, и хотя она не все слушала и далеко не все понимала, но их разговор казался ей необычайно значительным и люди, окружавшие ее, тоже. Она представляла себе каждого из них в военной форме, с измученными, усталыми лицами, в мятых, рваных шинелях, и ей стало холодно и страшно. Они были для нее людьми с другой планеты, и их объединяла неведомая ей, испытанная огнем дружба, которой они никогда не изменят.

Леночка сидела с ними за одним столом и ловила себя на мысли, что находится как бы вне этого круга, потому что ничем еще не заслужила права принадлежать к нему. Не так это просто. В каком-то стихотворении она читала, что седины надо уважать, но не те, которые приобретаются в парикмахерской — тяп-ляп, и ты уже седая!

Леночка пристально посмотрела на отца. Еще в прошлом году ее удивляло серебро, пробивающееся сквозь его каштановые волосы, а сегодня у него просто вся голова белая!.. Когда же это случилось? И отчего? В романах пишут, что человек может за сутки поседеть от горя, от подвига, от катастрофы. Но у отца ничего такого за этот год не произошло!