Слава не дочитал письма — раздался звонок. Он машинально оглянулся на свою запертую изнутри на крючок дверь, но открывать не пошел.

В прошлом году он сам ввинтил этот крючок, сказав, что иначе все двери хлопают от сквозняков. Мать не стала возражать — давно и молча она принимала все, что вносили в быт муж и сын. А поверил ли отец в сквозняки — неизвестно. Но крючок остался.

Эта крохотная победа в борьбе за самостоятельность принесла Славе немалые удобства. Он, во всяком случае, перестал читать в уборной и на антресолях, и на голову матери книги больше не падали.

Кто-то открыл парадную дверь. Слава прислушался — нет, слава богу, не к нему.

Да, книги он теперь читает у себя и успевает их убрать или заменить учебниками, когда в дверь подчеркнуто деликатно и неторопливо стучится отец.

Картина была в общем-то не оригинальная. Почти все товарищи Славы хоть что-то утаивали от родителей, хотя бы из гуманных соображений: зачем зря волновать?!

Самое смешное, что ему, Славе, сыну профессора Кулагина, приходится прятать книги по различным вопросам, связанным с медициной, и письма от собственной бабки, уехавшей в гости к какой-то своей приятельнице. Впрочем, письма, может быть, не обязательно было прятать, но Славе не хотелось, чтобы их кто-то читал, тем более что Августа Павловна ни сыну, ни невестке своей совершенно не писала.

Много раз Слава задумывался над тем, почему не сложились нормальные отношения между бабушкой и его отцом. Что развело этих людей, кроме расстояния, разделявшего их много лет? Часто он вспоминал неприятные сцены, происходившие дома тогда, когда бабушка вынуждена была жить с ними. Это был трудный период, тем более что и Слава тогда стал, как говорила мать, «трудным». Мама все объясняла «переходным возрастом», даже то, что обожание, с каким еще недавно относился к отцу сын, сменилось колючестью, неистовым духом противоречия. И конечно, Славе в ту пору здорово доставалось от отца. А вся эта нервозная задиристость во многом происходила от какой-то раболепной, детской приниженности перед отцом, многолетней приниженности, прорвавшейся желанием во что бы то ни стало хоть в чем-нибудь, хоть как-то самоутвердиться.

Всего лишь три года прошло с тех пор, но Слава с удивлением вспоминал тогдашнее свое поведение, будто это был не он, а совершенно другой человек. Впрочем, так, вероятно, и было: в юности, как и в старости, три года — большой срок.

Как-то вечером Слава — тогда еще школьник — после лыжного похода вернулся домой. Августа Павловна жила еще у них, в богато обставленной квартире, где «модерн» хитроумно перемежался с дорогой старинной мебелью. «Я здесь у вас, как колченогий крашеный стул, затесавшийся в гостиную красного дерева», — шутила она, нимало не стесняясь, между прочим, этого «несоответствия». А Слава-то, грешным делом, уже тогда подозревал, что самоуничижение бабки — паче гордости и, пожалуй, именно себя она считает здесь единственным стоящим «предметом», попавшим в окружение фанерованной дешевки.

Однажды Августа Павловна сказала Славе, что ему звонил Сашок.

— А что ему нужно, этому Сашке? — с пренебрежением спросил Слава.

— Откуда я знаю? — пожала плечами Августа Павловна. — Просил, как вернешься, обязательно ему позвонить…

— Обождет! — махнул рукой Слава. — Я так устал, что даже есть не хочется. Пойду полежу.

Он заснул как мертвый. Но через двадцать минут Августа Павловна позвала его к телефону.

— Да… Ну, чего тебе? — сонным голосом хрипло спросил Слава. — Ну ладно, заходи, только ненадолго. Я сам буду заниматься.

— Как грубо ты разговариваешь! — печально сказала бабушка. — Это же твой товарищ!

— Какой еще товарищ! Прилип как банный лист, никак от него не отделаюсь. Всю осень лодыря гонял, а теперь я должен его натаскивать, время свое на него транжирить…

— Славик, — еще более грустно сказала бабушка, — что с тобой, Славик? Мальчишка помощи просит, а ты… Ты же сам говорил, что он вынужден вечерами с матерью снег убирать с улиц.

Слава взялся за ручку своей двери и уже с порога заявил:

— Ладно, бабушка, прекратим этот разговор. Оставь что-нибудь на завтра. Я сыт!

— Но ты ведь ему поможешь? Да? — настаивала Августа Павловна. — Я просто не верю, что ты откажешь, Слава…

— Там видно будет, — бросил он и закрылся в своей комнате. А за ужином сказал: — Ладно, бабушка, я Сашке помогу, но это будет в последний раз. У меня тоже одна жизнь и всего двадцать четыре часа в сутки.

— Ты что же, собираешься жить в одиночку? Без друзей, без близких?

— Нет, почему же! С папой, с мамой и, конечно, с моей дорогой бабусей, главным комиссаром нашей…

— Прекрати балаган!

И он мигом прекратил. Но Августа Павловна, спустив очки на кончик носа, глядела на внука поверх стекол по-прежнему презрительно.

— Между прочим, — снова заговорил он, — вчера меня таскали к директору, и я схватил выговор.

— Да? Это за что же? — обеспокоилась Августа Павловна. — И почему ты целые сутки молчал?

— Нам на политчасе читали газеты. Я сказал, что газеты мы и сами умеем читать, и радио слушаем, и телевизоры смотрим, так что было бы гораздо интереснее обсуждать события, а не слушать то, что всем известно. А географ говорит: «Значит, ты ставишь под сомнение написанное в газетах, если хочешь это обсуждать? У нас, говорит, политинформация, а не дискуссионный клуб. Если, говорит, у тебя есть собственные мысли, изложи их письменно, я отвечу в следующий раз». А я сказал, что он должен отвечать на вопросы немедленно, а не в следующий раз.

Ребята мне даже рукоплескали, когда меня тащили к директору.

— Поздравляю! И что же ты «изложил»?

— Где?

— Ну, в письменном виде.

— Ничего, — несколько озадаченно сказал Слава. — Я хотел поставить этот вопрос принципиально. Но, как видишь, поплатился. Еще и отца могут вызвать. Будет тогда история.

— Знаешь что, Слава, — очень строго сказала Августа Павловна, — не делай, пожалуйста, вид страдальца, запуганного жестоким режимом. Никакой ты не страдалец, а просто трепач. И эти дешевые рукоплескания тебе очень понравились?

— Милая моя баба! — возразил всерьез уязвленный Слава. — Но разве рукоплескания — это всегда плохо? Мне кажется, что далеко не всегда.

— Далеко не всегда, но в данном случае — да, потому что ты их не заслужил. На одном отрицании, внучек, далеко не уедешь. Раз уж берешь на себя смелость отвергать, будь любезен и утверждать что-то. Нигилизм ради нигилизма — болтовня.

— Ладно! Завтра же выступлю! Сегодня подумаю, а завтра буду утверждать!

— О, значит, ты поступишь совершенно так же, как этот твой географ-политинформатор, — спокойно подвела итог беседы Августа Павловна. — Ну-ну, попробуй…

Они и не заметили, что Славина мать стоит, опершись о косяк двери, и уже несколько минут слушает этот разговор, настороженно поглядывая то на сына, то на свекровь.

Слава почувствовал себя храбрее, хотя мнение матери само по себе весило в его глазах не много.

— Ничего, — вдруг сказала мать, желая завершить беседу и освободить сына от нотаций. — Уж не так наш Слава плох. — Она повернулась к сыну, улыбнулась ему, а Слава видел, что все в ней кипит и улыбаться ей вовсе не хочется. — Ничего! — с вызовом повторила она, но больше ничего не добавила. Она боялась бабушки. Это Слава давно заметил. Но почему? Почему мать и даже отец — да-да, он тоже! — боятся бабки? Ведь, казалось бы, что она может, эта маленькая, сухонькая старушонка?..

Он держал в руках письмо от Августы Павловны и мысленно подсчитывал, сколько же лет прошло с того разговора. Сколько бы ни прошло, но вскоре бабка взяла да и уехала от них. Сначала ее поселили в очень плохом домишке, а теперь она живет в отдельной однокомнатной квартире. Сама попросила первый этаж, ей дали, конечно, — все же боятся брать первый этаж, а она любит. Говорит — привыкла, чтобы земля была близко. У них дом пятиэтажный, без лифта, и у бабки всегда остается на ночь детская коляска младенца с пятого этажа.