— Вы подговаривали бригаду не выходить на работу.

— Вам донесли об этом? — сколько мог язвительно осведомился Слава.

Ректор чем-то напоминал ему профессора Архипова, такой же медвежистый, грубоватый. Но Архипов делал дело, которое Слава привык считать необходимым и святым, — Архипов был врач!

— Почему «донесли»? — поморщился ректор. — Меня информировали об этом. Так же, впрочем, как и о ваших хороших отметках. Против того, что ваша фамилия помещена в стенгазете в списке лучших новичков вы, кажется, не возражаете? Такого рода информация вас устраивает?

— Мне она, в сущности, безразлична, — сказал Слава. — А вас не информировали, — он с явной иронией подчеркнул это слово, — что я без сна и отдыха двое с половиной суток возил картошку на станцию?

Ректор, много раз видевший профессора Кулагина на районных и городских партконференциях, глядя на Славу, думал, что парень удивительно похож на отца. И кажется, столь же самоуверен, хотя оснований к этому пока еще решительно не имеет.

— Интересно, что бы вы говорили там, когда не хватало лопат и корзин и мы сутки впустую болтались в поле под палящим солнцем! — почти выкрикнул Слава.

Ректор встал и стукнул левой рукой по столу. Он стукнул не кулаком, всего лишь пальцами, но стук получился громкий, деревянный, и только тут Слава увидел, что левой руки у ректора нет — протез.

Ректор перехватил взгляд студента, увидел растерянность, мелькнувшую в его глазах, и сказал вполне миролюбиво:

— Честное слово даю, Кулагин, я стукнул случайно. Я был уверен, что вы знаете о моей беде. Я никогда не стал бы прибегать в споре к такому аргументу. Но коль скоро пришлось, то скажу: перед тем, как меня ранило, я в бою расстрелял весь боекомплект, довольно долго лежал без дела, потому что головы нельзя было поднять, но не призывал солдат к выходу из боя. А день, между прочим, тоже был очень жаркий. И я был политруком роты. А теперь идите! — вдруг резко закончил он и уже вслед Святославу бросил: — Начало многообещающее!

Слава почти побежал по коридору, поднялся наверх, потом по боковой лестнице вышел из здания института, лишь бы не встретить никого из однокурсников, перед которыми только что хвалился, что даст дрозда этим солдафонам, фельдфебелям, которым не экономику, а шагистику бы швейкам преподавать.

О некоторых своих институтских конфликтах Слава рассказывал дома за вечерним чаем. Рассказал он, как говорится, в порядке развлечения, а главное, чтобы проверить реакцию отца, и о беседе с ректором.

К его удивлению и некоторому даже конфузу, Сергей Сергеевич так прямо и сказал:

— Хочешь посмотреть, как я буду реагировать на твои выходки? Заметь, Слава, я нарочно грубо говорю — выходки, потому что так глупо ты можешь вести себя только ради демонстрации. Теперь это модно — ниспровергать устои. Вот ты и ниспровергаешь. Спасибо еще, в пределах относительной нормы. А то ведь, говорят, существуют тайные общества каких-то дегенератов. В них ты, полагаю, не состоишь?

Эти слова, произнесенные спокойным, рассудительным голосом, были для Славы неожиданностью. Однако внешне удивления своего и разочарования он ничем не выдал. Все же он был молодой Кулагин!

— А что глупого в моих, как ты выражаешься, выходках? — сдержанно спросил он. — Извини меня, папа, но, насколько я тебя знаю, ты вряд ли считаешь серьезным занятием издание стенной газеты. Это же просто бред!

Сергей Сергеевич удовлетворенно кивнул. Разговор начинал его занимать. Сын в этом году стал несколько спокойней, ушла излишняя нервозность, обостренная реактивность. Может быть, у него появилась девушка? Вернее, женщина? Что же, и это было бы нормально. Парню скоро девятнадцать, наивно думать, что до брака он останется мальчиком. Жене кто-то сказал, что Славу видели у окошка «до востребования» на почте. Сергей Сергеевич запретил Анне Ивановне расспрашивать и вмешиваться. И крючку на двери не велел препятствовать…

— Разумеется, я не считаю полезной трату времени на выпуск стенновок, хотя ничего не имею против того, чтобы тебя в них хвалили. Между прочим, редко о ком пишут сразу в «Известиях». Волга начинается с ручейка, убийца — с замученного котенка, а известность — с упоминаний в студенческой газете или многотиражке.

— Но это же не всегда, папа, — тоже с искренним уже интересом сказал Слава.

Они вышли из-за стола и сидели теперь каждый на своем любимом месте.

Сергей Сергеевич под торшером, в углу, курил, неторопливо пуская в потолок свои любимые кольца дыма и следя, как они таяли, нежно колыхаясь в мягком свете.

Анна Ивановна с ногами забралась на диван. Цветастый, с кистями платок несколько скрывал обрюзглость ее фигуры, и можно было поверить, что в молодости Кулагин называл жену котенком.

Слава обычно сидел около приемника, иногда включал музыку, иногда просто прохаживался по шкале, следил за изумрудным глазком всегда живого, связанного со всем миром полированного ящика.

Дверь из столовой они обычно прикрывали накрепко, в кухне орудовала приходящая домработница, и шум, ею производимый, раздражал всех троих.

Анна Ивановна любила эти тихие, не каждый день выпадавшие минуты, когда двое мужчин, которым была отдана вся ее жизнь, были рядом. В такие минуты ей казалось, что все получилось, все сделано правильно, ей не о чем жалеть.

— Ну, разумеется, Славочка, не всегда. — Сергей Сергеевич проследил за умиранием последнего кольца. Больше не будет. После обеда он выкуривает только одну папиросу. После ужина — ни одной. — Иные кандидаты в Наполеончики так и ограничиваются стенгазетной известностью. Прямо скажу: мне этого было бы недостаточно.

Глядя на отца, Слава подумал, что никогда он не бывает так красив, как в минуты, когда напряженно, никем не тревожимый, думает. В такие мгновения он особенно любил отца.

— А впрочем, — медленно продолжал Сергей Сергеевич, — всякий успех любит организацию и чаще всего является результатом этой организации. Кому, как не экономисту, это знать?

Сергей Сергеевич пошутил, но Слава не принял шутки.

— Почему же в таком случае глупо делать стенгазету? Пожалуй, еще глупее было мне отказываться от этого дела?

— Пусть делают те, о ком в ней никогда не напишут, — вдруг сказала Анна Ивановна, мирно, казалось, дремавшая под своим платком.

Сергей Сергеевич расхохотался и зааплодировал.

— Нет, ты подожди, папа, — упорно отказываясь в этот вечер от шутки, настойчиво сказал Слава.

Он нечаянно крутнул приемник, и в тихую комнату ворвался, словно взломал стену, какофонический грохот. Кажется, звуки всего мира только и ждали момента, чтобы вторгнуться в уютный семейный островок.

Слава обуздал их, но тишина почему-то уже перестала быть такой надежной.

— Ты подожди! Ведь в общем-то, если вдуматься в твои слова, получается, что далеко не всегда следует поступать, как говоришь, а говорить, как думаешь. Так?

— Да! — отрезал Сергей Сергеевич. — Я говорю больному раком легких, что он поправится. Я лечу его. Я даже оперирую его, будучи уверенным в летальном исходе. В переводе на русский язык это означает, что я лгу! А как прикажете мне иначе поступить?

— Это ложь во спасение, — тотчас с уверенностью вставила Анна Ивановна.

— А как ты относишься к Архипову, папа? — совершенно, казалось, без связи с предыдущим спросил Слава.

Но связь была. Славе вспомнилась история, рассказанная одним из знакомых ребят из медвуза о том, как профессор Архипов, читая студентам лекцию, сам признался, что недавно забыл в брюшине у больного тампон. Слава вспомнил об этом, размышляя над словами отца о неизбежности лжи, так называемой лжи во спасение. Но не должен ли был и Архипов умолчать о своем казусе во спасение собственного доброго имени и авторитета? Или, наоборот, именно это и могло укрепить его авторитет?

Сергей же Сергеевич насторожился: уж не от дочки ли Архипова идут письма до востребования? Иначе с чего бы этот зигзаг в мыслях сына? Нет, дочь Архипова Сергея Сергеевича никак не устраивала, такие девочки обычно не «гуляют», а выходят замуж, а раннего брака Кулагин сыну не желал. И он решил при случае понаблюдать их вместе, — ведь у молодых обычно все наружу, и опытный человек, каким Сергей Сергеевич себя считал, без особого труда сумеет определить степень их близости. Но как это осуществить?