— Боря, — уже в который раз, не замечая того, повторяла Марчук историю своей сестры, — ну, посмотри, ради бога, посоветуй. Я верю в Кулагина, как в бога, но Оля говорит, что какой-то там ассистент ее на операцию подбивает. Это ведь подумать страшно — операция на сердце! Я, конечно, Кулагину, как богу, верю…

— Слушай, медик ты или кликуша? — вдруг сердито прервал ее сбивчивую, почти горячечную речь Борис Васильевич. — Верю, не верю! Я, между прочим, этому ассистенту не меньше, чем твоему Кулагину, верю. Операция на сердце! Ох, ох! Я в войну сам на сердце оперировал, так это в каких условиях было!

Как это часто бывает с крайне нервными натурами, Марчук от резких, чуть не грубых слов Архипова постепенно успокаивалась, лицо обмякло, стало безвольным, пассивным.

— Ну, ну! Ну, ну, Боря, ты не сердись! — повторяла она. — Я уверена — ты ее посмотришь, не откажешь мне…

Ничего подобного он ей не обещал, да и обещать не мог, и оттого, что она уверена была в его консультации, он чувствовал себя особенно неловко, скверно как-то, и еще добавлялось то, что он забыл — ну, просто-напросто забыл! — ознакомиться с запиской Горохова. В общем, он вовсе ничего не мог сказать Шуре, хотя видел, в каком тяжелом душевном состоящий она находится.

Впрочем, нет, если быть до конца честным, он чувствовал себя виноватым не столько перед Шурой и неведомой ему ее сестрой Ольгой, сколько перед Федором Гороховым. Нехорошо! Парень, видно, мучается, аж щеки запали, а поддержать его некому. Своего шефа имеет, да еще какого, а к соседу советоваться бежит!

Архипов поглядел через стол на дочь, но встретился взглядом не с ней, а с молодым Кулагиным. Тот не отвел глаз, хотя Борис Васильевич смотрел на него в упор и, кажется, не слишком доброжелательно. Что поделаешь! Он и не скрывает, от самого себя по крайней мере, что предпочел бы видеть рядом с Леночкой не кулагинского сына, а, скажем, того же Горохова.

Но красив, подлец! Как статуя красив, холодно даже от такой красоты. Вот и говори после этого, что наследственности нет. Небось от крестьянской лошадки рысачок не родится.

— А что у тебя там было с этим Кулагиным? — спросил Борис Васильевич Марчук.

— Что ты, Боря! Ничего у меня не было, — сказала Шура просто и грустно. — Он вообще из госпиталя на демобилизацию был направлен. У меня только рентгеновский снимок на память остался, — попыталась она пошутить.

— Разве он был ранен? — удивился Архипов. Кулагин никогда об этом не говорил.

— Ранение было пустяковое, он бы с ним в часть вернулся. Язва у него была.

Архипов еще больше удивился. Ему, врачу с зорким глазом, Кулагин всегда представлялся великолепным образчиком здорового человека.

— Подозрение было. Кажется, потом не подтвердилось, — продолжала Марчук. — Он же на фронте простым солдатом был. Ему было просто демобилизоваться. Боря! — снова взволнованно взмолилась она. — Он еще не уехал. Ну позвони, ну спроси его сам, он тебе больше скажет…

Она просто теряла самообладание, как только возвращалась мыслями к сестре.

— Ну пойдем, — решительно сказал совершенно протрезвевший Борис Васильевич. — Сколько сейчас времени?

После шумного застолья прохладный кабинет Архипова встретил их сочувственной тишиной. Только очутившись здесь и закрыв за собою дверь, Борис Васильевич понял, что очень устал. И не от этого шумного дня, а от постоянного беспокойства, от треволнений, которые с годами не только не кончаются, как он когда-то надеялся, а, наоборот, наплывают откуда-то все ближе и неожиданней, как горы из тумана. Вот хоть бы этот кулагинский Славка. Месяц назад никто о нем и не думал, а сейчас не хочешь, да думается. Лена смотрит на него, как на божество, а что́ еще это божество ей преподнесет, никому не ведомо.

Кулагин подошел быстро, хотя сначала, как водится, трубку взяла его супруга.

— Нет-нет, мы ложимся поздно, Борис Васильевич, — раздался его спокойный и холодноватый голос. — Да, знаете ли, положенных восьми никогда не сплю и не особенно верю в то, что это всем необходимо… Так что у вас слышно, коллега? Отдыхали уже? Я вот в отпуск собираюсь. И на сей раз… — Кулагин помедлил, как будто оглянулся, и последите слова произнес чуть тише: — На сей раз — без жены.

Эта его заминка почему-то понравилась Архипову, и он вдруг подумал: «А с чего, собственно, я к нему цепляюсь? Верно, человек он совсем другой и другой у него в клинике порядок, но ведь порядок-то есть! Кто сказал, что все должны быть на меня похожи?»

Борису Васильевичу как-то легче стало, что он с симпатией подумал о Кулагине. И он уже совсем почти по-дружески сказал:

— Сергей Сергеевич, у меня сегодня такая Марчук была, мы с ней учились когда-то, да и вы ее по фронту, наверное, помните. Она там вас не то от ран, не то от язвы спасала. Так вот, ее сестра…

— Дорогой Борис Васильевич! — неожиданно резко, так, что Архипов даже опешил, прервал его Кулагин. — Не знаю ваших отношений с этой дамой, но мне она, простите великодушно, надоела до крайности. Моя жена при звуке ее голоса даже вздрагивает. От чего и когда она меня могла спасать — ума не приложу. Если по ранению — то она не хирург, если по язве — то не терапевт. Она ж рентгенолог, если мне память не изменяет.

И тут что-то случилось с телефоном, их прервали, некоторое время слышались обрывки кулагинского голоса: «Говорим… говорим», а потом гудки — занято, занято…

Кулагин говорил на той стороне провода довольно долго, и Марчук замерла, жадно глядя в лицо Борису Васильевичу.

— Что, что он сказал? — спросила она, едва Архипов, без всякого, надо сознаться, желания продолжать беседу, положил трубку. — Что он сказал, Боря? — повторяла она, молитвенно сложив ладони и придвинувшись к нему так близко, что стал ощутим запах ее недорогих духов. Этот запах, в сочетании с запахом пота — бедняга вспотела от волнения! — прямо-таки добил Бориса Васильевича. С опаской оглядываясь на телефон, он отошел от женщины.

— Отвяжись, Шурка! — свистящим шепотом сказал он. — И черт меня возьми, если я еще хоть раз ему позвоню! И не проси! И не втравливай!

Марчук минуту помедлила, потом решительно повернулась к двери.

— Ты устал, Боря, я понимаю, — сказала она невозмутимо. — Я позвоню, а то и просто зайду к тебе в будний день. Я все-таки очень хочу, чтоб ты ее посмотрел. Бог с ней совсем, Боря, с вашей этикой. Вот он уедет, а ты и посмотри! Жизнь человека, что ни говори, важнее этики.

Так удивительно было слышать от этой робкой, безликой и неудачливой женщины столь решительные слова, что Борис Васильевич искренне подивился силе родственного чувства, заставляющего Шуру забыть и о гордости, и о собственном достоинстве — обо всем, кроме здоровья сестры.

— Ну, брат Шурка, ты, я вижу, своего умеешь добиваться, — сказал Архипов с облегчением. — Ты, если понадобится, двух Бакулевых с того света под уздцы приведешь. Но я тебе одно скажу: к Кулагину положила, с Кулагина и спрашивай, а меня уволь. И вообще, хватит, пойдем к гостям. Могу я хоть раз в год с друзьями рюмку водки выпить?

Они вернулись в столовую, где их отсутствия, похоже, никто и не заметил. Половина гостей пела песни, кто-то дремал на диване.

Леночки и Славы не было.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ