— Я… Я ее друг. Близкий товарищ. Олег меня зовут.

— Ну и что?

— Как «что»? — озадаченно переспросил юноша. — Люся же мне почти жена. Мы просто еще не успели…

Архипов остановился, удивленный. Он даже чуть отступил, чтобы получше рассмотреть этого «почти мужа».

Боже мой! И из-за этого невзрачного мальчишечки-очкарика девушка идет на такую муку!.. Поистине, неисповедимы пути господни!

— Вот то-то и оно, что «почти», — сказал Архипов просто для того, чтобы что-нибудь сказать. Уже неудобно было молча и в упор разглядывать паренька. Да и тот, кажется, почувствовал его откровенное изумление. — А будь вы настоящий муж, — продолжал Борис Васильевич, — вы бы, может, и не позволили жене так круто решать свою судьбу…

— Но поймите же наконец! — неожиданно властно воскликнул очкарик. — Я вчера поздно вечером вернулся из командировки и только сегодня от Люсиной матери узнал обо всем этом. Люся мне вообще ничего не говорила. Она думала, что я вернусь через три месяца. Разрешите мне зайти к ней хоть на две минуты. Только взгляну и уйду!

— А что вы вообще-то делаете? — уже мягче спросил Архипов. — Куда уезжали?

— Я начальник участка на строительстве дороги Абакан — Тайшет. Слушайте! Ну, хоть записку передать! Я очень вас прошу! Очень! — Он прижал руку к груди.

— Пишите записку, — сказал Борис Васильевич. — И завтра во второй половине дня приходите. Да ладно! — прервал он принявшегося благодарить его очкарика. — Все будет в порядке, идите домой. Кстати, и дождь начинается. А шляпу? Шляпу-то на скамейке забыли!

Он глядел очкарику вслед. Походка у него была неожиданная для его хлипковатого на вид тела — крепкая, уверенная, видно, привык ходить. А так-то вообще не парень, а комарик какой-то, не чета кулагинскому Славке.

Неверно было бы сказать, что в этот момент Борис Васильевич вспомнил о дочери. Нет, каким-то шестым чувством он во время беседы с Люсей, а потом и с Олегом ощущал ее, подсознательно думал о ней. Конечно, хорошо, если бы женское чутье на этот раз изменило Соне. Но нет, кажется, это не так. Не случайно он, отец, теперь ежедневно возвращается домой со странным чувством опасения — не случилось ли чего? Хотя рассудком и понимает, конечно, что смешно это до крайности.

«Все мы о чем-то тревожимся, беспокоимся, добиваемся чего-то, а со стороны это может казаться смешным, — мысленно уговаривал он себя, шагая по улице. — Вот хоть Горохов. Из кожи лезет — хочет Чижову оперировать, а трус или циник по этому поводу скажет: зачем лезет? Риск велик. Мало того, если даже операция хорошо пройдет, не факт, что Кулагин останется этим доволен. Скорее всего, наоборот, потому что рухнет его монополия. Ох, профессор Кулагин! Вот, казалось бы, кто может жить спокойно, почивать, как говорится, на лаврах. Так нет! Спит и видит, чтобы на базе его клиники организовали НИИ. Говорят, порядок наводит, всю клинику, как Петр уздой железной, взысканиями да увольнениями застращал. Честолюбив, и оттого нету ему покоя.

Задумавшись, Борис Васильевич размашисто шагал по улице, и широкие брюки его, каких никто уже в городе не носил, были похожи на две юбки. С ним часто здоровались, и он аккуратно кланялся, а спроси, кому поклонился, не ответил бы. Его-то помнили, но мог ли и он упомнить всех?

День еще был голубым, почти летним, хотя от реки плыла вечерняя прохлада. В этот нежный час перелома город казался умытым, а здания были мягко подсвечены уже невидным солнцем. Миг — и наступит вечер. Это как в жизни человеческой…

Борис Васильевич вздохнул, поглядел на часы. Сегодня в пять вечера в институте собираются «студенты». И не какие-нибудь там чужие, так сказать, вообще «студенты», а свои, близкие однокашники, которые расстались бог весть когда и разлетелись по всей стране, а сегодня, в юбилей Победы, должны встретиться.

Вспомнив о том, что вот сейчас он увидит друзей, молодость свою увидит, Борис Васильевич сразу повеселел, приободрился, как будто с высоты прожитых лет, из Галактики взглянул на свои преждевременные и почти ли на чем не основанные отцовские тревоги. И в то же время он чуть-чуть волновался, боялся профессорским своим, врачебным, всевидящим оком заметить в глазах старых друзей сочувствие, а то и хуже — жалость. Действительно, не постарел ли он заметнее, чем другие?

Прикидывая, какой галстук сегодня надеть, Архипов как бы со стороны оценивал себя: да, даже с прошлого года он явно изменился — пополнел, поседел, глаза потускнели. Впрочем, белки-то у всех стариков склеротические, мутные, и у него, конечно, тоже. Невелика беда! Гораздо хуже, гораздо тяжелее, что многие вообще не приедут на эту встречу, потому что их уже нет.

Дома никого не было. Борис Васильевич без удовольствия выпил свой стакан кефира, подумав, что на вечере выпьет чего-нибудь менее полезного и более приятного. Ну, а уж если организаторы окажутся ханжами и устроят вместо ужина так называемую «чашку чая», Архипов дома вознаградит себя за счет резерва «главного командования» — к девяти он пригласил гостей, да и со встречи, вероятно, приведет целую компанию.

Борис Васильевич раскрыл свою «Оку» и с чувством удовлетворения окинул взглядом бутылки, аккуратно выстроившиеся в своих гнездышках, множество пакетов с закусками. Говорят, коньяк холодить не полагается, ну, а ему на это наплевать. Мало ли кто что придумает!

Дверь в Леночкину комнату вела прямо из прихожей. Уже одетый, надушенный «Бракатом», при модном галстуке — все как полагается! — Борис Васильевич вдруг, сам не зная почему, открыл комнату дочери. Это было так естественно, но почему-то сегодня, взявшись за ручку двери, он ощутил то ли неловкость, то ли страх: а вдруг Леночка не одна и, если он войдет, она посмотрит на него с удивлением или с укором: «Ты что, папа? Что, собственно, тебя здесь интересует?»

Конечно, Леночка никогда бы так не сказала, но подумать-то могла?!

В детстве не то что о комнате, а о валенках своих Борька Архипов не мог мечтать, по очереди с братьями носил. Вот почему ему хотелось, чтоб у Леночки было все, и, главное, своя комната, совершенно своя!

Комнатка была светлая, чистая, девичья. А предметы все какие-то не девичьи. На внутренней стороне двери, видите ли, шведская стенка, на стене — гитара, большое наказание для всего дома, особенно если учесть, что у Леночки слух — вернее, отсутствие оного — был наследственный, архиповский. И кроме гитары — на стенах ничего. На маленьком столике магнитофон в два белых глаза, на письменном столе, по бокам, книги двумя высокими стопками.

Борис Васильевич наугад раскрыл верхнюю, толстенькую, маленькую по формату книжку, — такую удобно в карман сунуть. «Социология личности» Кола. В правом углу выведено зелеными чернилами: «С. Кулагин. Июнь, 68».

Ишь ты! Просвещает!..

Он вышел из комнаты почему-то на цыпочках, тихонько притворил дверь и спустился по лестнице.

Войдя в здание, порог которого он впервые переступил юношей тридцать лет назад, Архипов не успел сделать и двух шагов, как кто-то обнял его сзади, закрыл глаза руками.

— Пока не отгадаешь, не отпущу!

— Сашка! Отпусти, черт, больно! Твой голосок и через сто лет узнаю.

Перед Архиповым стоял колосс в два роста, в два обхвата, в парадной генеральской форме.

Видимо, на лице Бориса Васильевича выразилось такое удивление, что Чернышев растерянно спросил:

— Что, сильно изменился? Постарел?

Борис Васильевич искренне развеселился, глядя, как растерянно ждет его ответа роскошный, все еще красивый генерал.

— Ну, паря, — смеясь, сказал Борис Васильевич. — Все-таки расстались мы с тобой чуть не четверть века назад, и был ты юноша с атлетической фигурой. Но не переживай, ты все еще хорош! — Архипов взъерошил свою седую шевелюру. — И глаза — те же, и белки ясные. Небось не пьешь, не куришь?

— Как бы не так! — ответил Чернышев. — Я два века жить не собираюсь.

Они снова расцеловались и в обнимку пошли дальше.

Фойе было уже переполнено, и на каждом шагу встречались товарищи.