Началось все с того, что к нему на прием буквально пробилась молоденькая девушка, почти девочка. И представилась по-ребячьи:

— Люся!

Она глядела на него, как на икону глядит верующий фанатик, хотя не столько в этом взгляде было почитания, сколько требовательной исступленной надежды и уверенности в том, что он, Архипов, ее надежды оправдает.

— Я — Люся, — повторила она. — Это я вам звонила несколько раз.

Но Борис Васильевич и сам уже об этом догадался.

С врачами, в каком бы звании они ни пребывали, уверенно разговаривают только многоопытные хроники. Эти вооружены до зубов, «все права советского больного», как они подчас и выражаются, известны им досконально, не хуже владеют они и искусством причинять врачу неприятности. Больные-новички, не скитавшиеся еще по клиникам, не привыкшие к больницам, обычно бывают застенчивы, стараются только отвечать на вопросы врачей и не задерживать их лишними разговорами. А зачастую даже умалчивают из этих же побуждений о каких-то весьма важных симптомах.

В этой девочке, в Люсе, не было и тени стеснительности или смущения. Наоборот, в ней чувствовалась какая-то непреклонная решимость.

— Мне надо вам многое сказать, — сказала Люся. — Если можно — без свидетелей.

Борис Васильевич понял, что никуда ему от этой непреклонной Люси не уйти, да чем-то ему и импонировала ее настойчивость, хотя заведомо не хотелось делать то, чего она от него ждала. В общих чертах он из телефонных разговоров уже понял, в чем дело.

«Ох, и хватка же у тебя, милая!» — подумал Борис Васильевич. И еще подумал, что Люся одного возраста примерно с его Ленкой.

Жалко их, молодых чертей. Ведь как ни шебаршат, как ни рвутся к независимости, а в общем-то они беззащитнее нас, старых, опытных, с давно затвердевшими мозолями.

— Заходите часов в двенадцать, — обреченно сказал Архипов.

Она явилась ровно в двенадцать, минута в минуту, и, опускаясь на стул, любезно подвинутый профессором, неожиданно церемонно сказала:

— Я прошу меня выслушать.

Жалко было ему эту Люсю. Сама упорно добивается тяжких страданий, мучений добивается, как блага. А ведь девочка интеллигентная, не может этого не понимать.

— Я прочитала почти все ваши статьи по интересующему меня вопросу, — старательно симулируя полное спокойствие, продолжала Люся. — Я не прочла только… — Она назвала совершенно точно две статьи. — Но мне кажется, что основное сказано в тех, которые мне известны. Я не ошиблась?

«Ну и ну!» — подумал Борис Васильевич и сказал уже обычным своим, немножко ворчливым тоном:

— Вот что, голубушка. Мне очень, конечно, приятно, что даже не медики читают мои сочинения. Настолько приятно, что я не стану экзаменовать вас, проверять, насколько вы уяснили себе их содержание. Не скрою и того, что заниматься этим делом — я имею в виду операции косметического порядка — я не люблю. Есть вещи более, так сказать, необходимые, неизбежные, что ли, есть, если хотите, положения для человека более безвыходные…

Она перебила его:

— Для меня  э т о  положение самое безвыходное!

Она произнесла эти слова очень тихо, но именно сейчас в ее голосе прозвучало такое отчаяние, что Борис Васильевич понял: он сделает для этой девчонки все, черт бы ее побрал!

Нисколько не смущаясь, Люся разделась. Борис Васильевич осматривал ее с тем выражением строгой пытливости и даже подозрительности, с каким всегда вглядывался в живое тело, которого должен был коснуться нож.

У нее было прекрасное тело, безукоризненно пропорциональное — отличная натура для скульптора или художника. Но стоило девушке сделать несколько шагов, как все очарование пропадало.

Ходила она враскачку, сильно наклоняя туловище вперед и вбок, и чем-то неуловимым напоминала краба.

Двигаясь по кабинету, она пристально следила за выражением лица профессора и, видимо, сумела разглядеть все, о чем Борис Васильевич думал.

На всякий случай она еще раз повторила свою просьбу об операции, но теперь эта просьба звучала уже почти как требование. И в глазах ее, которые смотрели на него не мигая, можно было прочесть: «Ну ты же видишь, ты же видишь, ты — врач, ты — старый человек, ты же видишь, как мне плохо, какая я уродливая!»

Но он видел не только то, что она уродлива в ходьбе. Он видел и то, как она прелестна, когда сидит, когда лежит. И еще он знал, какие муки ей предстоят. Так ли уж обязательно на них идти, особенно если помнить, что любая операция безопасна далеко не на сто процентов.

— Оденьтесь и походите в туфлях, — попросил Борис Васильевич. — Так. Хорошо. Почти незаметно… — медленно проговорил он.

— Это я уже слышала не раз! — выкрикнула она, и лицо ее мгновенно стало багровым, будто вся кровь давно стремилась прилить к бледным щекам, к плечам и шее. Даже грудь покрылась пятнами. — Я не раз уже слышала все это и тем не менее настоятельно прошу вас… Слушайте, поймите же! — решилась она на самый последний довод. — Поймите, я полюбила человека… Я знаю, что он меня тоже любит, — с усилием вымолвила она. — Я никому не хочу его уступать. Он мой!

— Надо было этого ожидать, — тихо проговорил, вернее, вслух подумал Борис Васильевич и вдруг вспомнил сообщение Софьи о том, что Леночка влюблена в этого Славу, кулагинского сына. Ни единая душа ничего-то не знает и предвидеть не может в такой ситуации! Разве думали родители этой девочки, что такой она родится, что так ей придется страдать? Разве не могло, теоретически рассуждая, такое же случиться и с Леночкой? Ох, упаси бог!

— Ладно, — сказал он. — Не огорчайтесь. Что-нибудь придумаем.

В его устах это означало, что на операцию он согласен и теперь уже думает только о том, к а к.

Она поняла. И глаза ее наполнились слезами. На том и закончилась их игра в спокойствие и выдержку.

Заметив эти слезы, Борис Васильевич придвинул к ней поближе свой стул.

— Но зачем же плакать, девочка? — сказал он, вынул из кармана огромный клетчатый носовой платок и сам утер ей слезы.

А она все плакала. Видно, не так-то просто далась ей выдержка, за нее теперь и пришлось расплачиваться. Взахлеб, уже не раздумывая, как это звучит, она говорила, сама себя обрывая, говорила торопливо, сбивчиво, всхлипывая, как ребенок:

— Я не хочу, чтобы он на меня смотрел, как на калеку, и стеснялся со мной куда-нибудь ходить. Он совершенно здоровый человек, любит спорт. Я не хочу быть ему в тягость, сидеть дома и ждать его прихода. Я не мечтаю бегать, как мои сверстники, но ходить — нормально ходить! — я должна. И буду! Чего бы мне это ни стоило. Мне ведь двадцать два года! Разве это так много?

Борис Васильевич улыбнулся.

— Ну что я вам, дорогая девушка, отвечу? Все, что вы сказали, очень важно и по-человечески понятно. А теперь постарайтесь успокоиться, перестаньте плакать, сядьте поудобней…

Люся действительно сидела на кончике стула, точно боялась обжечься о его спинку.

— Так вот, сядьте поудобней и выслушайте меня внимательно. Это, конечно, очень приятно, что вы любите именно юношу, в последнее время я частенько встречал девушек, влюбленных в дедушек. Но дело не в этом. Мне все-таки кажется, что вы слишком все преувеличиваете. Хорошо, хорошо! — Борис Васильевич даже руками замахал, заметив снова подозрительный блеск в ее глазах. — Не будем спорить! Но есть одно серьезное обстоятельство, — не помню, писал ли я об этом в своих статьях. Дело в том, что я не могу исключить вспышку старого туберкулезного процесса. Такая опасность существует…

— Я знаю! Читала! — снова перебила она. — Но я согласна на любой исход! И уже заготовила такое заявление, что в случае неудачи никаких претензий…

Борис Васильевич смотрел, как торопливо она вынула из сумочки сложенный вчетверо лист. Написанное он не стал читать, а лишь покачал головой, усмехнулся и отвел рукой протянутую ему бумагу.

— Однако вы особа с железным характером, — сказал он. — Еще не знали, что я вам скажу, не знали даже, приму ли вас… Интересно, во всем вы такая? Надо же!.. Молодая красивая девушка вбила себе в голову, что чуть ли не отвращение внушает своему жениху.