Он вышел в вестибюль, и Катя, едва увидев его, поняла: сегодня он другой. Впрочем, они всегда смеялись, что она его настроение по силуэту определить может.

Она увидела, что он другой, и обрадовалась, покраснела, как девочка, и пошла к нему навстречу, робко надеясь на что-то хорошее. И это ее преображение еще придало Петру Петровичу сил.

Взволнованно улыбаясь друг другу, они сели в кресла у стены. Он смотрел в ее глаза, и ему казалось, что все самое страшное позади.

— Ты что улыбаешься? — спросил Тарасов жену. Она пожала плечами.

— Вспоминала, как из Сочи разговаривала с тобой по телефону по-английски, а ты все умолял меня перестать болтать, потому что уже прошло пять минут.

Так она говорила, но он-то слышал другое: «Ты неплохо выглядишь, я очень рада, что ты перестал бояться. Это хорошо, потому что действительно, ну почему ты должен обязательно умереть? Совсем это не обязательно! Ты можешь поправиться. Ты уже поправляешься!..»

— Что ты мне почитать принесла? — спросил он. Ему совсем не хотелось читать, но было приятно слышать ее голос.

— Новый американский детектив. Глупо, но интересно до смерти. Светка дала.

Он, смеясь, взял из ее рук хорошенькую, удобную по формату книжку с большеглазой, большегубой красавицей на глянцевой обложке.

Они тихо переговаривались, по Тарасов видел и слышал в это время все, что их окружало, и все это было прекрасно: и сочные солнечные блики на полу, которые на ковровой дорожке казались пушистыми, темно-красными, и тихие голоса людей, и приглушенно доносившийся в открытые окна шум города, и тихий щебет засыпающих в саду птиц… Все было ново и прекрасно! Тарасов чувствовал себя, как путешественник, вернее, как изгнанник, который после долгих опасных странствий по чужим холодным мирам возвращается на родную, теплую, обжитую землю.

В последнее время свидания с близкими стали для него мучительными, он не знал, о чем с ними говорить, ему начало казаться, что они его уже и не жалеют даже, а просто выполняют долг своей совести. А сегодня, сейчас, он странным образом ощущал себя в каком-то общем со всеми ряду, и ему не хотелось, чтоб жена уходила.

Они расстались последними, когда в вестибюле никого уже не оставалось. Слышались голоса нянечек в раздевалке, где у посетителей отнимали халаты, и сестра несколько раз прошла мимо них, бросая откровенно напоминающие взгляды.

Но даже и это нравилось Тарасову: значит, и он обыкновенный человек, такой, на которого можно сердиться, которому не полагаются никакие исключения из общих правил. И насколько же это лучше подчеркнутой предупредительности окружающих, которым ты либо в тягость, либо начинаешь становиться вовсе неинтересным! При тебе, как при покойнике, не шумят, держатся скованно или неестественно бодро. Как это тяжело — слушать фальшь сочувственных слов!

Забывшись, Петр Петрович вслух произнес эту фразу, так явно идущую вразрез с его нынешним настроением.

— О чем ты? — удивленно спросила жена.

— Я подумал, как иногда тяжела больным бесконечная казенная предупредительность персонала.

Ей трудно было понять, откуда вдруг столь неожиданно родилась у него эта мысль. Но и она сумела уловить, в чем дело, и, уловив, закивала головой. «Это хорошо, что его раздражает предупредительность. Значит, ему становится лучше…»

Они простились нежно, несколько секунд стояли, обнявшись, будто не было ни страшной его худобы, ни землистой кожи, ни долгих лет позади, ни ее морщин…

— И как это вам удалось?! — с искренним восхищением воскликнула Крупина, когда оживший Тарасов, попрощавшись с Кулагиным и довольно холодно кивнув ей, вышел из кабинета. — Что теперь с ним будет? Как вы думаете, Сергей Сергеевич?

— Умрет, конечно, — рассеянно, не поднимая головы, ответил Кулагин, записывая что-то в толстый блокнот, куда постоянно заносил какие-то свои личные наблюдения, интересные для него подробности хода болезни, особенности того или иного послеоперационного периода. Потом, спустя много времени, он с помощью этого блокнота напоминал ассистентам какую-нибудь мелочь, о которой все давно забыли. Ведь и мелочь, к делу и ко времени поднятая из прошлого, приобретает значение и вес.

Крупина много раз давала себе слово, что заведет такой же «гроссбух», но все как-то руки не доходили. А когда и доходили, возникала мысль: да что тебе записывать-то? Запас наблюдений у Сергея Сергеевича и у тебя? Нескромно даже, ей-богу…

— Умрет, конечно, — повторил Сергей Сергеевич, захлопывая блокнот и поднимая на Крупину глаза.

Освобожденные от очков, они были явно усталые. Еще бы! Тамара Савельевна и по себе знала, чего стоит такой разговор!

Кулагин так и сказал:

— Устал я до полусмерти с вашим Тарасовым. Честь ему и хвала, что он так цепляется за жизнь, но подобные беседы могут хоть кого привести к нервному истощению.

— Но вы же, Сергей Сергеевич, если не уверенность в выздоровление в него вселили, то хоть уверенность в смерти поколебали! Это ведь так много!

Она замолчала, вопросительно глядя на Кулагина.

— Так, — сказал Кулагин, с удовольствием, медленно достал портсигар, закурил, затянулся, и кольца поплыли, нежно извиваясь в прохладном воздухе кабинета.

Когда в комнате много курят, дыму тесно, и он расплывается. А здесь курил один профессор, и кольца располагались в воздухе привольно, хоть каждому по Сатурну в середину давай. Кулагин бросил папиросу в пепельницу и сплел свои красивые крупные пальцы.

— Разве вам, дорогая моя, никогда не доставляла просто удовольствия своеобразная власть, если хотите, власть внушения, которой должен обладать настоящий врач? — спросил он. — Вот захотел — и повернул настроение, мысли, самочувствие человека по-своему, как говорится, на его восемьдесят градусов. Вам никогда не доставляло удовольствия ощущение своей власти над человеком? — повторил он свой вопрос. — А ведь я уверен, между прочим, что она у вас должна быть! Она в вас заложена!

Тамара Савельевна не знала, что ответить, и задумалась.

Да, то чувство, о котором говорил Сергей Сергеевич, конечно, было ей знакомо. Еще совсем недавно ей пришлось провести ночь у постели одного очень тяжелого послеоперационного больного. На него плохо действовал пантопон, больше нельзя было колоть, а боли мучили, и Крупина действительно ощущала, как ей удается заставить человека поверить в то, что не так уж сильна эта боль, можно ее перетерпеть. Она сидела на койке, держала руку оперированного, видела, как от боли расширяются его зрачки, но он старался сдержать стон, потому что она рядом и внушает ему, что надо, надо немного потерпеть — и все пройдет.

Позднее, когда подошло время укола и он наконец по-настоящему уснул, Крупина ушла из палаты, очень довольная собой, но такая усталая, что даже плакать хотелось. И весь следующий день ходила немножко гордая. Только ей как-то не приходило в голову связать это чувство гордости с понятием власти.

— Сергей Сергеевич, — задумчиво сморщив свой слишком высокий для женщины, гладкий лоб, сказала она, — разумеется, все это очень пока проблематично, но все-таки… Ведь при жизни какого-нибудь больного наступит же перелом? Вы не допускаете, что этим первым больным окажется Тарасов? Может, все-таки есть смысл подольше не выписывать его из клиники, хотя бы для того, чтоб поддерживать в нем способность к самообороне. Господи, Сергей Сергеевич, как вы хорошо умеете с больными говорить! — Крупина по-детски всплеснула руками, и восторженное выражение сделало и лицо ее то же совсем детским. — Я просто досадовала, что не слышат всего этого врачи и студенты наши. Вас хоть на пленку записывай! Это же стимулом будет для очень многих, подражать вам захотят…

Кулагин как-то боком, по-петушиному, посмотрел на нее, подумал, снова посмотрел.

— Ну, это у вас еще от молодости реакции такие, — сказал он. — Но о магнитофоне мы подумаем, ладно. — Сергей Сергеевич улыбнулся, но так, что невозможно было понять, всерьез он отнесся к этой мысли или посмеивается над нею. — А о стимуле я вот что вам скажу. В Средней Азии голодным верблюдам и ослам к впереди идущей арбе клок сена привязывают. Клок впереди маячит и таким образом стимулирует. Но ведь мы-то с вами не верблюды и не ослы! Вот вы говорите о переломе — мол, какой-то больной явится же для рака переломным. Верно, я тоже так думаю. Но почему именно в нашей клинике это должно произойти? И сколько больных до тех пор умрет в наших палатах, если мы будем ждать этого пресловутого «переломного»! А ведь нам экзитусы лавров не принесут, особенно сейчас, когда на базе нашей клиники, возможно, будет создан научно-исследовательский институт. Вы слышали об этом?