«Ну, прикрой ты себя, хоть немножко прикрой», — сердито думала Крупина, выходя за Гороховым и Костюковой в коридор.

В коридоре женщина остановилась, как после умывания, вытерла развернутым платком заплаканное лицо и молча вопросительно посмотрела на Федора Григорьевича.

— Очень сожалею, что нам не удалось убедить вашего мужа, — сказал Горохов. — Дело у него обстоит скверно. Просто скверно! — добавил он, словно опасаясь, что смысл этих слов не дойдет полностью до женщины. — Попытайтесь сами его уговорить. Я в любое время немедленно приеду.

В лице женщины, в выражении ее заплаканных глаз ничто не изменилось. Горохов с сомнением помедлил возле нее еще, наверно, думал: а не сказать ли просто, что без операции ее мужу недолго останется жить? Но промолчал. И только когда она, повернувшись, молча пошла обратно в палату, он коротко, не глядя на Крупину, бросил:

— Я пошел звонить Кулагину.

Тамара Савельевна подумала, что и в этом проявилась какая-то его ребячливость и, в сущности, незащищенность. К тому же весь этот разговор слышала за своим столиком сестра, а значит, вся клиника будет знать о ночном визите Горохова. Впрочем, он и не желает, кажется, скрывать ни тревоги своей, ни бессилия, ни надежды найти помощь у профессора.

Когда он почти побежал вниз, к телефону, дежурная сестра Даша, не очень симпатичная, так и сказала Крупиной, даже с известной долей злорадства:

— Вот и ассистент, и выдающийся, а чуть что — за профессорскую спину! Да уж! Наш Сергей Сергеевич!

Она так произнесла последнюю фразу, с такой гордостью, будто Сергей Сергеевич был не «наш», а прямо-таки лично «ее».

— И весь-то он такой элегантный, такой какой-то хрустящий! — продолжала мечтательно сестра.

Тамара Савельевна не ответила.

А утром Кулагину удалось убедить Костюкова в неизбежности операции. Удивительно было наблюдать, как менялось выражение лица больного. Слегка склонив набок голову, он молча слушал Кулагина. Крупина видела, как постепенно исчезает из его глаз страх, уходит затравленность и лицо начинает выражать веру, доверие, готовность подчиниться.

Добившись согласия, Сергей Сергеевич и сам был доволен. Он взял под руки Горохова и Крупину, довольно долго прохаживался с ними по коридору (он любил говорить на ходу, шутил, что каждая минута движения ложится в копилку жизни), рассказывая о разных интересных случаях из своей практики. О Костюкове лишь сказал:

— Любопытствуете, почему мне удалось добиться согласия? Ищите причину в себе, Федор Григорьевич и Тамара Савельевна! Вы люди способные, но недостаточно терпеливые. Не забывайте никогда — каждый больной страдает своей болезнью плюс страх!

А Горохов долго не мог понять, почему все-таки Костюков уж так панически боялся операции. Но наконец понял.

Оказывается, восемь лет назад Костюкова оперировали по поводу острого аппендицита. Во время операции хирург кричал на него, чтоб он не мешал работать. А после операции ни разу не зашел, потому что Костюков лежал не в его палате. Вот так!..

Горохов рассказал об этом Кулагину, и тот одобрительно заметил:

— Дотошный вы человек! Докопались до истины!

Кулагин сам сделал тогда операцию. Операцию отчаяния, как говорится в этих случаях. И все прошло отлично. Костюков выписался. Вряд ли он проживет долго, но сколько-то лет человеку все-таки спасли.

В медицине, как в любой другой области, бывают разные повороты, качественные скачки. Сколько столетий терзали человечество оспа, чума, холера, дифтерит. И приходил день, когда в руках врача оказывались вакцина, противоядие, метод! И отступал еще вчера казавшийся непобедимым враг.

Ведь будет же когда-нибудь так и с этим проклятым раком! И будут какие-то первые больные, которые излечатся, спасутся. Не известно, никому не известно, кто окажется этим первым, кто перешагнет рубеж, на котором сейчас ведет бой медицина. А пока — драться не только за несколько лет, но за каждый день, за каждый час жизни больного! Кто знает, может, именно ему и суждено стать первым. Но если ты, врач, не мобилизуешь все силы, все свое уменье, тебе не дотянуть человека до желаемого рубежа, до открытия, несущего с собою радикальное излечение.

Конечно, не вдруг придет это открытие. «Вдруг» ничего не приходит. Уж это Тамара Савельевна знала из собственного, очень, как ей казалось самой, еще малого опыта.

Тарасов был ее больной. Вспомнив историю с Костюковым и простосердечное обращение Горохова к Кулагину за помощью, решилась на это и она, хотя знала, что Сергей Сергеевич собирается в отпуск и времени у него в обрез.

Особой сложности в случае с Тарасовым она не видела, ей, пожалуй, и гороховской консультации могло бы хватить. Но сейчас она к Горохову не обратится.

Значит, остается Сергей Сергеевич.

…Профессор Кулагин сидел за столом в своем просторном кабинете. Слева от его стола Тарасов увидел небольшой телеэкран. В этом незрячем сейчас выпуклом стекле профессор в любое время мог видеть, что делается в отдаленных от его кабинета уголках клиники. На маленьком столике, рядом с огромным письменным, толпились разноцветные телефоны. Словом — обстановка, напоминавшая кабинет любого руководителя большой организации, разве что длинного узкого стола для заседаний нет.

«Где же они заседают?» — мысленно удивился Тарасов, входя в кабинет. Но именно эта обыкновенность, привычность обстановки, похожесть этого кабинета на многие другие в первый же момент как-то успокоительно подействовали на Тарасова. Выходило так, что и здесь не больше, чем в любом другом незнакомом ему месте, люди работают и тоже не хотят ошибок, срывов, взысканий. Народ в клинике опытный, знающий. Так почему, в самом деле, надо думать, что именно в его, Тарасова, случае все эти люди сработают плохо?

Когда Тарасов вошел, профессор отпустил стенографистку, она ушла, подхватив свои блокноты и карандаши.

Стенографистка с блокнотами тоже была из того здорового, знакомого мира и потому еще укрепила Тарасова в мысли, что тут те же люди, те же порядки и события разворачиваются в той же последовательности, что и за стеной, за садом, за забором: если ты опытен и работаешь хорошо, тебе, как правило, все удается.

А профессор Кулагин был опытен и знаменит. Ему должно удаться. Значит, его, Тарасова, еще могут спасти.

Он вошел, по любезному приглашению сел. Он был рад, что нет посторонних. Профессор коротко и ласково взглянул на него, а потом надолго уперся взглядом в историю болезни, в которой Тарасов без особого труда, и вверх ногами, так сказать, узнал свою. Потом профессор снова поднял глаза на сидящего перед ним в удобном кресле Тарасова.

Человеческий мозг может создавать самые различные комбинации. Человек может говорить одно, а думать другое. Читать, есть, улыбаться, слушать любимого певца, смотреть премьеру в театре и одновременно жить второй, подсознательной жизнью. Десятки самых различных ассоциаций возникают и гаснут в человеческом сознании в одно и то же время. Забытая деталь, обрывок воспоминаний вдруг вспыхивают на время и долго не угасают. А как тщетно человек гоняется иной раз за мелькнувшей на один только миг мыслью и никак не может ее уловить, потому что в это самое время в мозгу уже возникла другая. Импульсы вспыхивают, профильтровываются сквозь невидимое магнитное сито, задерживаются или вовсе исчезают.

Кулагин не в первый раз видел Тарасова, но сейчас он уловил на лице больного такую усталость, какой прежде не было, заметил и учащенно подрагивающую жилку на шее.

Сергей Сергеевич снял большие очки и сразу помолодел. «Вот ведь как выглядит! — подумал Тарасов. — Наверное, ничего у него не болит».

А Кулагин думал о том, что на этот раз придется ему найти какие-то особенно убедительные слова. Больной устал.

Прежде всего Сергей Сергеевич спрашивал себя: что Тарасову известно? Теперь больные стали куда как эрудированны!

Тарасов вдруг почувствовал себя страшно возбужденным. Он увидел на столе профессора программу филармонии и вспомнил, что собирался как раз сегодня пойти с женой на Первый концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром, да еще в исполнении Рихтера. А вместо этого сидит вот в профессорском кабинете… И пришла еще горькая мысль, что он, Тарасов, который так любил музыку, что готов был слушать ее бесконечно, вряд ли еще когда-нибудь услышит «Богатырскую» симфонию Бородина, вселяющую в человека неизбывное чувство жизни и силы.