Во рту мгновенно пересохло. Он растерялся. На секунду окаменел. Ну вот, теперь-то ему точно известно все, что от него так тщательно скрывали. И он готов проклясть себя, что поддался безумному желанию.

Но поздно.

С деланной непринужденностью он прощается с сестрой, но не узнает собственного голоса. Сестра подозрительно скашивает на него глаза, но он уже уходит.

Улегшись на койку, Тарасов пытается заснуть. Куда там! Ему чудятся пылающие буквы диагноза… Как все просто и ясно, когда написано на бумаге!

Пошарив в столике, Тарасов не сразу находит коробку и выходит в уборную. Он с жадностью затягивается, с пристрастием смотрит на себя в зеркало и чувствует страшное головокружение. Прислонившись лбом к холодному окну, он долго стоит не двигаясь. «Вот оно, начало конца!..»

Раньше, когда здоровый был, он не очень задумывался о смерти. На фронте так часто погибали товарищи, что иной раз думалось — до него просто очередь не дошла. Единственное, чего он боялся, — это ослепнуть. Слепота казалась страшнее смерти. А после войны он сотни раз скользил глазами по строчкам некрологов и, лишь когда умирал кто-то из знакомых, подсчитывал, сколько лет тот прожил. Если оказывалось, что больше шестидесяти, Тарасов говорил: «Что ж, прожил не так уж мало». А мысль о собственной смерти его вовсе не навещала. Он знал, что у него тренированное крепкое тело и гордился им, сравнивая себя с другими, и к тщедушным людям относился с неосознанным чувством превосходства.

Старший его брат и сестра отличались отменным здоровьем. Отец и мать прожили почти до восьмидесяти лет…

У него мелькнула нелепая мысль: сказать завтра Крупиной, что он все знает. Вот уж она растеряется! «Нет, — остановил он себя, — этого делать нельзя. Сестра ни в чем не виновата, а ей попадет. Да и что, собственно, изменится?»

Вернувшись в палату, Тарасов снова бросился на постель, пытаясь заснуть. Но, всю ночь лежа с открытыми глазами, он единоборствовал с собою, украдкой под одеялом колотил себя в живот, в поясницу. Мышцы упруго сопротивлялись ударам, и он не испытывал никакой боли.

Опять он встал, пошел бродить, проворно перепрыгивая через несколько ступенек, взбежал на верхние этажи. Вроде бы все хорошо. Никакой усталости! Несколько раз подпрыгнул — ничего. В ванной комнате разделся, рассматривая себя в зеркало, словно незнакомого человека. Тело как тело, без всяких изъянов. «Значит, я здоров? Все чепуха? Ложь? Что за таинственная штука может сидеть во мне, если я ничего особенного не чувствую, если готов хоть сейчас сожрать два шампура шашлыка и выпить стакан водки. Странно! Очень странно! Какая она? Почему она не дает о себе знать? Четыре месяца назад в санатории удивлялись, зачем я приехал?»

Он вспоминал радость одних больных по поводу того, что их скоро выписывают, недовольство других однообразием питания, недоумение третьих, которым запретили занятия спортом и физический труд. Вспоминал поэта, который грустно шутил, что одиннадцать перстов из двенадцатиперстной кишки он уже успел пропить.

Однако сейчас все и всё было ему безразлично.

Сегодня утром он увидел женщину с заплаканными глазами и с ней двух школьников, которые прошли в угловую палату, где уже много дней лежал в одиночестве тяжелобольной. Вот так, наверное, и к нему придут. Так зачем же совсем недавно, ну, несколько дней назад, он, Тарасов, крепко отругал дочь за плохие отметки? Как будто в пятерках счастье! Сколько его однокашников получали отличные оценки на экзаменах, а потом оказались посредственностями!.. Бедная Катя! Ей, разумеется, ничего не надо говорить. Но, может, она уже знает? Нет, это невозможно! В прошлый раз она была такая оживленная, они говорили о новой мебели, вспоминали сослуживцев… А о болезни не было сказано ни слова. Нет, Катя не могла бы так притворяться!

Он пытался вспомнить, какие были у нее глаза в тот день. Кажется, вполне обычные, и она не отводила их, как Крупина, в сторону. Действительно, какое же мужество нужно иметь врачу, чтобы сказать правду! И даже, чтобы ее скрывать. Может, это привычка? Нет, к этому вряд ли привыкают. Но Крупина же знала!

Тарасов почувствовал, как к его горлу подкатил комок. Снова ожило перед ним лицо Кати, ее руки, движения.

«Впрочем, может, это так и надо — бесстыдно лгать нам? Ох, кажется, я совсем запутался!»

Пожалуй, это была самая тяжелая ночь у Тарасова. Моментами казалось, что он сходит с ума. А ведь даже на фронте всего лишь один раз Тарасов испугался, что теряет власть над рассудком. Это было в начале войны, когда он увидел в противотанковом рву под Смоленском расстрелянных фашистами детей.

Наконец он заснул. Ему снилось, что парашют, с которым он в первый раз прыгал в тыл врага, не раскрылся и он летит в черную пропасть.

Кулагину обход не был нужен — он был нужен больным. «Обход нужен больным», — вслед за профессором любила повторять и Крупина, вкладывая в эту фразу, кажется, более глубокий смысл, нежели сам профессор.

Учась в институте, Тамара, естественно, не раз бывала на этих обходах, когда профессор в сопровождении многочисленной свиты обходил палаты. На пути их следования воцарялась значительная тишина, а за их спинами, едва они удалялись, возникал взволнованный шепот.

Обитатели палат очень наблюдательны. Ни одно движение, ни один оттенок голоса, а не только слово профессора не пройдет мимо их внимания. «Старожилы» немедля сообщают новеньким все, что знают о врачах и порядках. Тамара Савельевна, уже много лет проработав в клинике и ко всему привыкнув, не переставала удивляться этой наблюдательности больных людей, которых, казалось бы, не может интересовать ничто, кроме их болезни. Или это именно болезнь и обостряла их восприимчивость?

Любопытно все-таки получается. Медицина ушла вперед, уже не только рентген — электронож, электронные микроскопы запросто входят в быт медицинских учреждений, а вот в самой организации, что ли, в формах общения врача и больного все пока остается прежним, допотопным.

Года два назад Крупина читала в «Медицинской газете» статью, где автор сетовал на то, что теперь-де врачи латыни не знают, а потому им трудно изъясняться при больном.

Хоть жалоба на незнание врачами латыни и прозвучала наивно — в латыни ли дело?! — но по существу в статье многое было правильно.

Прав был автор в том, например, что даже в архитектуру современных больниц старая форма обхода, как говорится, «не вписывается». Современные палаты, как правило, маленькие, а у профессора «свита» большая. Не случайно, вернувшись как-то из-за границы, профессор Кулагин всех удивил: взял да и повернул все по-своему, по-новому, и традиционный обход как бы разбился на два этапа. Обычный, как всегда, обход по палатам — это для больных. И во время него — никаких разборов, никаких споров между врачами, никакой латыни и мимики. А ведь все это бывало на обходах!

Кулагин сломал этот порядок. Теперь обход — это только назначения, только разговор с больными людьми. А подлинный разговор врачей о всех сложных случаях — в специально оборудованной аудитории, куда после доклада куратора вводят больного. И лишь когда он уйдет, разговор возобновится.

В этой аудитории автоматически затемняются окна. Здесь к услугам врачей эпидиаскоп, микропроектор, негатоскоп. Здесь можно послушать, как работает сердце (говорят даже — «мелодию сердца») на кардиофоне. Рентгенолог дает свою трактовку. На специальных экранах появляются цветные изображения препаратов крови, пунктатов костного мозга. Похоже, будто в микроскоп смотрят сразу десятки глаз…

Иногда на таких разборах поднималась вся клиническая и инструментальная документация. Получалось нечто вроде консилиума, нечто вроде организованного коллективного мышления.

Вначале новая форма эта произвела в клинике фурор. О ней заговорили. Были выступления в газетах. Стало известно, что Борис Васильевич Архипов очень лестно отозвался об обходах-разборах профессора Кулагина и немедля начал организовывать нечто подобное у себя. А ректор Прямков заметил даже, что в этом — суть павловского метода: обсуждать, обмениваться мнениями с учениками, с подчиненными, как с равными. И авторитет руководителя от этого только крепнет.