— Он еще не жених, — вспыхнув, нерешительно вставила она.

Борис Васильевич подумал о том, ради кого, собственно, эта Люся идет на подвиг? Может, культурист какой-нибудь, мускулы как шары, где надо и где не надо выпирают? Придумали же этих бомбовозов окрестить таким наименованием — «культуристы»! Борису Васильевичу чувствовалась в этом какая-то странная профанация. Слово «культура» означало для него нечто совсем иное, возвышенное, труднодоступное…

— Ну ладно, — сказал он. — Жених или не жених — какая разница! Парень-то он хороший? Не из нынешних «хиппис»?

— Ох, что вы! — воскликнула Люся. — Он очень хороший… Впрочем, и «хиппис» эти никому вреда не причиняют. Это просто временная дурь у них.

— Ладно, — помолчав, сказал Борис Васильевич почти покорно. — Будем считать, что все решено.

Она снова выпрямилась на стуле, как солдат перед генералом армии. Глаза ее, чудесные, светлые, выражали теперь уже не надежду, а благодарность.

— Спасибо, профессор! Я все вытерплю! Вы от меня ни стона не услышите, ни звука!

«Услышу, милая, услышу! — подумал он, тяжело поднимаясь со стула. — Я-то не много услышу, а вот сестры, как наркоз сойдет, все услышат».

А вслух он сказал:

— Вот уж на это сил тратить не стоит. Не в гестапо на допросе. Захочется стонать — стони себе на доброе здоровье, отведи душу.

Он уже говорил ей «ты». Она уже была его пациенткой, девочкой, за которую он отвечал в полную меру страшной ответственности хирурга.

— Между прочим, ты мне, матушка, о родителях ничего не сказала. Они знают, что ты решилась на операцию? — спросил Борис Васильевич.

Он опустил очки на кончик носа и с пристрастием глядел на Люсю поверх стекол.

— Отец убит на фронте. А с мамой мы договорились.

— Пусть мама зайдет ко мне завтра. А тебе, дорогая, придется сейчас побольше лежать. В сад не ходить. По телефону не болтать. Вести себя спокойно, силы беречь. И не кокетничать с моими студентами.

Когда девушка ушла, Борис Васильевич потянул шнур от жалюзи, раскрыл окно, закурил, задумался. Потом вызвал сестру, старую, опытную, с которой работал уже более десяти лет, передал ей листок со своими коротенькими условными записями о новой больной.

Сразу вслед за сестрой — не успела и дверь закрыться — вошел Горохов.

Архипов не удивился. Хотя заходил Горохов не часто, но разговаривали они всегда так, будто только вчера расстались. Борис Васильевич объяснял их взаимное расположение не только тем, что Горохов был его учеником, но и тем еще (хотя это было несколько упрощенно), что оба они выросли на окраинных улочках, в приземистых домиках со ставнями, с нужниками во дворе. Конечно, Федор одет так, как молодому Архипову и не снилось, так ведь это не от «нутра», а от времени. Тогда такой одежки негде было взять, все ходили кое-как и внимания на это не обращали.

— Вам особа навстречу, молодая, хорошенькая, не попалась? — поздоровавшись, спросил Архипов.

И коротко рассказал о Люсе.

Горохов стоял у окна, поджарый, даже тощий, пускал дым на улицу. Носки пестрые, рубашка снеговая, вернее, какая-то кофточка, на бабью похожая, с короткими рукавами. Красивый! На рассказ о Люсе не отреагировал, лишь неопределенно пожал плечами.

«Вот бы такого Ленке, — вдруг грустно подумал Борис Васильевич. — Говорят, правда, что он баб любит, но настоящий мужчина и должен баб любить!»

И еще подумал Борис Васильевич, что, мол, вот она, старость: старость — это когда не к себе «примеряешь» женщин, а к дочери — мужчин.

— Мать у этой девицы есть, — продолжал Борис Васильевич задумчиво. — Воображаешь, как переживать будет? Операция-то не пустячная.

Горохов снова пожал плечами. Ему, кажется, не была интересна судьба какой-то там Люси и ее мамы. Впрочем, и Архипова не особенно интересовала его реакция. Это уж известно: они будут говорить вроде бы каждый свое, но отлично друг друга поймут.

— В сороковых годах мне довелось оперировать одну молодку примерно по тому же поводу, — медленно говорил Архипов. Он немного спустился в своем кресле, вытянул ноги, положил их одна на другую — отдыхал. Туфли не особо новые, длинные, как лыжи, даже носы кверху задрались. — Да… Так вот, довелось мне оперировать одну молодку с саблевидными голенями. Операция прошла удачно, а кости не срастались. И она ничего другого не придумала, как передать дело прокурору. Хорошо еще, что прокурор порядочный попался. Но пережить все равно пришлось. И тогда я сказал себе: никогда не делай умных операций глупым людям.

Рассеянно подняв глаза на Горохова, Борис Васильевич увидел, что тот, против ожидания, слушает весьма заинтересованно.

— Поди узнай, кто умный, а кто глупый, — сказал Федор Григорьевич. — А уж к женщинам логика вообще не применима.

Архипов с любопытством посмотрел на собеседника, не потому, чтобы раньше не слыхал от него этаких афоризмов, а потому, что в голосе что-то не совсем обычное послышалось.

— Что это ты к таким мрачным выводам пришел? — не без язвительности спросил он. — Оплеушеньку, что ли, получил? Нарвался на строптивую даму?

— К сожалению, нет, — помолчав, без тени улыбки ответил Горохов и круто изменил тему: — Впрочем, я, Борис Васильевич, не исповедоваться пришел, а за советом.

— Ну-ну, давай рассказывай, с чем пожаловал, — не стал настаивать Архипов, хотя все, что касалось Горохова, живо его интересовало.

— Вот с чем! — отозвался Горохов, доставая из кармана своей «бабьей» кофточки какую-то бумагу.

Он взял стул, придвинул его к Борису Васильевичу, сел по привычке верхом, а бумагу положил прямо на колени Архипову и стал ждать, поглядывая то на свой рисунок с коротеньким столбиком слов сбоку, то на Архипова.

А тот, не меняя позы, поверх стекол долго глядел на рисунок и наконец спросил:

— А почему…

— А вот почему, — не дал ему договорить Горохов. Видно было, что очень он волновался, ожидая первого слова Архипова. Ведь была же у Бориса Васильевича и такая манера: долго смотрит чье-нибудь письменное предложение, а потом скажет: «Бред сивой кобылы». Подхватил у молодежи это выражение, и ужасно оно ему понравилось. Но уж если скажет так — пиши пропало! Убеждать бесполезно.

— Потому, Борис Васильевич, что это же интересно до чрезвычайности! — говорил Горохов. — Это вам не бабья саблевидная, так сказать, косметика.

Архипов подумал, помолчал.

— Да. Не бабья косметика, а бабья жизнь, — серьезно сказал он. — Но и косметикой, между прочим, не одни бабы занимаются. Это у вас, что ли, татуированного недавно оперировали?

Горохов, как всегда, поразился быстроте распространения слухов по городу.

— Было такое, — подтвердил он.

— Я подумаю, — пообещал Архипов, откидывая полу халата движением, каким откидывают полу шинели, чтобы что-то спрятать в карман. Он сунул гороховскую бумагу в пиджак и добавил: — Может, что и присоветую. А Кулагин-то что говорит? Почему не сам оперирует?

— Ничего особенного пока не говорит, — со всей искренностью сказал Горохов. — Но и я с ним подробно не беседовал. Хорошо, если б вы на эту больную взглянули.

— Пригласят — приду, — согласился Архипов. — Но самому мне неудобно. Этика все-таки и все тому подобное.

С тем они и расстались.

Федор Григорьевич ушел от Архипова в гораздо более веселом настроении, чем пришел.

Через несколько дней Бориса Васильевича уже в подъезде, у самого выхода, остановил какой-то юноша. Видно, он давно ждал и знал какие-то приметы, потому что подошел уверенно, не колеблясь, и с ходу заговорил:

— Здравствуйте, профессор! Если я не ошибаюсь, вы согласились оперировать Люсю?

— А вы ей кем доводитесь? — не особенно любезно спросил уставший за день Архипов. Сегодня он, между прочим, как раз думал о том, что к врачу считают удобным подойти когда угодно, с чем угодно, где угодно, и не дай бог показаться кому-то равнодушным или недостаточно внимательным. Сейчас — обида, крик, белый халат припомнят, как будто под халатом этим не такой же живой человеческий организм.