В пос­лед­нюю ту­рец­кую кам­па­нию этот за­пус­те­лый дом и двор сно­ва бы­ло ожи­ви­лись: в до­ме гром­ко го­во­ри­ли, еще гром­че сме­ялись. Ка­за­ки в си­них каф­та­нах, в шап­ках с крас­ны­ми вер­ха­ми хо­ди­ли по дво­ру, у ко­но­вя­зи бес­смен­но сто­яло нес­колько де­сят­ков ло­ша­дей: здесь бы­ла квар­ти­ра ко­мис­са­ра (ка­пи­та­на исп­рав­ни­ка).

В мае 1841 го­да я подъезжал к Пи­ря­ти­ну. Мой ям­щик был уди­ви­тельный че­ло­век: дай ему по­больше де­нег и пу­сти в Пе­тер­бург - он бы сде­лал­ся ве­ли­чай­шим онаг­ром. С бри­той бо­ро­дой, с длин­ны­ми за­по­рожс­ки­ми уса­ми, он был ост­ри­жен вплот­ную, по-сол­датс­ки; в ле­вом ухе у не­го ви­села ог­ром­ная мед­ная серьга, приз­нак фран­товст­ва мно­гих уда­лых еф­рей­то­ров: при ши­ро­чай­ших ка­зац­ких шаро­варах он был одет в рус­ский ар­мяк, но­сил мо­сковскую крас­ную ру­ба­ху с ко­сым во­рот­ни­ком и на го­ло­ве имел без­образнейшую в ми­ре круг­лую шля­пу с вы­со­кою, уз­кою ту­льею, пе­ре­вя­зан­ною по­по­лам пок­ром­кою от голуб­ого сит­ца; на пок­ром­ке мож­но бы­ло про­чи­тать сло­ва Ива­на Лап­тева вмоск­ве за пок­ром­кой на­ты­ка­но мно­жест­во павлин­ьих перьев, сло­вом, шля­па, ка­кую но­сят в Ма­ло­рос­сии рус­ские куп­цы, тор­гу­ющие ско­том. Доб­рые ко­ни, не во гнев рус­ским ям­щи­кам, быст­ро мча­лись, но ям­щик беспрестанн­о по­во­дил над ни­ми кну­том, при­го­ва­ри­вая: "Ой вы, со­ко­ли­ки! Ма­те­ри ва­шей лы­хо! Эй, де­ти! С гор­ки на гор­ку! (вы­го­ва­ри­вая s'horky na hor­kou) даст ба­рин на вод­ку!" По­том за­пел пес­ню.

Влево от до­ро­ги, за Уда­ем, хо­ди­ли ту­чи и по вре­ме­нам гре­мел гром. Вдруг, буд­то выст­рел, раз­дал­ся удар в сторо­не к Пи­ря­ти­ну и под­нял­ся стол­бом гус­той дым.

Ямщик привс­тал на коз­лах, пе­рек­рес­тясь, ска­зал: "Ей же бо­гу, зам­ковс­кая цер­ковь го­рит!" И уда­рил по ло­ша­дям. Мы бы­ли верс­тах в шес­ти от го­ро­да, ска­ка­ли шиб­ко; но ког­да при­еха­ли, зас­та­ли од­ни только раз­ва­ли­ны церк­ви. "Гром раз­бил на­шу цер­ковь!" - пе­чально го­во­рил на­род. Нес­колько ста­ру­шек не­утеш­но пла­ка­ли над ды­мя­щи­ми­ся раз­ва­ли­на­ми церк­ви, в ко­то­рой крес­ти­лись и вен­ча­лись их пред­ки, са­ми они кре­ще­ны, вен­ча­ны и мо­ли­лись до глу­бокой ста­рос­ти. Меж­ду тем ту­чи ра­зош­лись, лег­кий до­ждик спрыс­нул го­род, при­бил пыль, ожи­вил са­ды, и солн­це ве­се­ло гля­де­ло на зем­лю.

Переменив ло­ша­дей, я по­ехал да­лее не поч­то­вым трак­том. Под го­рою, при са­мом вы­ез­де, вле­во, зе­ле­нел огром­ный пус­тырь; на нем по­рос вы­со­кий бурьян и кра­пи­ва и жел­те­ли ку­чи раз­ва­лин - ед­ва я уз­нал в этом пус­ты­ре быв­ший дом и двор Чай­ковс­ко­го! Сле­пой коб­зарь, си­дя на до­роге у са­мо­го пус­ты­ря, пел за­уныв­ным го­ло­сом:

Кобзарь не по­доз­ре­вал, как бы­ла кста­ти, к мес­ту, его древ­няя ле­ген­да, но пел ее с чувст­вом; го­лос его дро­жал, стру­ны дро­жа­ли, за­ми­ра­ли в дис­со­нан­сах, ко­то­рые ма­ло-по­ма­лу пе­ре­хо­ди­ли в строй­ный ак­корд, жа­лоб­ный, вопию­щий, стра­дальчес­кий А лю­ди шли ми­мо, не об­ра­щая вни­мания ни на ста­ри­ка, ни на его пес­ню.

1843