- Бог на­ка­зал, бог и прос­тит те­бя, - ска­зал Алек­сей, - а мы прос­ти­ли…

- И ты, Ма­ри­на, не сер­дишься на ме­ня?.. Ох, ду­шит!.. И ты прос­ти­ла?

- Бог те­бя прос­тит, Гер­цик…

- О, бо­же мой!. Чай­ковс­кий! Алек­сей! Я ум­ру ско­ро, не от­ка­жи в просьбе, поз­воль Ма­ри­не прос­титься со мною?.. Ма­рина, прос­тись со мною!.. Пус­кай твой по­це­луй, буд­то кры­ло ан­ге­ла, осе­нит ме­ня пе­ред смертью.

Марина по­дош­ла к не­му, по­ду­ма­ла и ти­хо нак­ло­ни­лась к ли­цу Гер­ци­ка. В ти­ши­не только за­шу­ме­ли, опус­ка­ясь, ме­таллические крес­ты и ду­ка­ты, ви­сев­шие на шее Ма­ри­ны.

- Отойди!.. - страш­но зак­ри­чал Гер­цик. - Отой­ди! Я уку­шу те­бя… За­чем ты так хо­ро­ша?.. Бо­же мой… Да… Это что?.. Ох, ду­шит! Точ­но… это она, свя­тая мо­не­та… - ти­хо го­во­рил Гер­цик, буд­то при­по­ми­ная сон, - да за­чем ты но­сишь на­шу мо­не­ту?

- Какую ва­шу?

- Иерусалимскую мо­не­ту! Вот она у те­бя ви­сит на шее ря­дом с крес­том; она мне сверк­ну­ла в гла­за страш­ным вос­по­ми­на­ни­ем, та­кую мо­не­ту моя мать на­де­ла на шею ма­ленькой сест­ре мо­ей дав­но-дав­но. Эта мо­не­та от свя­то­го че­ло­ве­ка, эта мо­не­та из хра­ма Со­ло­мо­на… На­де­ла на шею, а ка­за­ки взя­ли сест­ру мою… Что вы так смот­ри­те? Что гля­дите? Я ев­рей…

С ужа­сом все отс­ту­пи­ли от Гер­ци­ка.

- Боитесь ме­ня? Те­перь не­че­го бо­яться! Я как те­перь по­мню сест­ру, чер­ные очи, на пра­вой ще­ке крас­ная родимоч­ка­… Хо­ро­ша бы­ла сест­ра моя… Ку­да вы?..

- Иосель, Иосель, сын мой! - кри­ча­ла ста­рая цы­ган­ка, вбе­гая в свет­ли­цу и бро­са­ясь на грудь Гер­ци­ка. - Будь прок­лят час, ког­да ты на­дел ка­зачье платье! Я не уз­на­ла те­бя… Го­ре мне! Не уз­на­ла род­но­го де­ти­ща, са­ма уби­ла те­бя, по­ло­жи­ла яд на ра­ну, не зме­иный яд, свой яд; мно­го им отп­ра­ви­ла я на тот свет вра­гов на­ших, злых ка­за­ков, я мсти­ла за вас, мои де­ти; мне бы­ло лю­бо, ког­да уми­рал ка­зак; я ду­ма­ла: вот но­вый вы­куп за де­тей мо­их!. И са­ма те­бя от­ра­ви­ла! Го­ре мне! Ты ум­решь, Иосель - си­лен яд! Го­ре мне! Го­ре!

И ста­ру­ха упа­ла на пол, ло­мая ру­ки, су­до­рож­но те­ре­бя кос­тис­ты­ми пальца­ми се­дые пря­ди во­лос сво­их.

- Что вы смот­ри­те? Смей­тесь, вра­ги мои! Не я уби­ла сы­на, вы уби­ли его Слу­шай­те, как хри­пит он! А где дочь моя, где моя Тек­ля?. Вы уби­ли ее, вы взя­ли на­шу мо­не­ту… Вот она, вот она! - кри­ча­ла цы­ган­ка, схва­тив мед­ный ду­кат, по­даренный Татьяною, ко­то­рый ви­сел на шее Ма­ри­ны. - Вот бла­гос­ло­ве­ние хо­се­та. Еще вид­ны на нем сле­ды зу­бов мо­их; я за­ло­ми­ла край ду­ка­та сво­ими зу­ба­ми, про­ща­ясь с до­черью. Нет уже зу­бов тех! Рас­те­ря­ла я их по ва­шим сте­пям: но я по­ли­ла их ва­шею кровью, и вы­рас­тут из них на ва­шу го­ло­ву страш­ные змии. Где дочь моя?

- Она умер­ла, - от­ве­чал Чай­ковс­кий.

- Умерла! Бог мой! Слы­шишь, Иосель, сын мой? Она умер­ла, умер­ла, сест­ра твоя! Слы­шишь? Но Гер­цик ле­жал уже мерт­вый.

- Что же не от­ве­ча­ешь, сын мой? Не гля­ди так страш­но на ме­ня! Я убий­ца твоя, но я не же­ла­ла те­бе зла. Пос­мот­ри! - И, быст­ро ра­зор­вав на гру­ди ру­ба­ху, дос­та­ла цы­ган­ка ста­рый ко­ше­лек и вы­сы­па­ла на мерт­во­го горсть мел­ких мо­нет. - На, вот они, я для вас со­би­ра­ла, пи­та­лась по це­лым дням тра­ва­ми, жи­ла, как со­ба­ка, но­че­ва­ла под за­бо­ра­ми и со­би­ра­ла деньги, чтоб от­дать вам, мои де­ти. Я мсти­ла за вас и жи­ла для вас! Да ска­жи ж хоть од­но сло­во! Не гля­ди на ме­ня так страш­но, Иосель! - И ста­ру­ха сильно дер­га­ла за ру­ку труп; труп бес­смыс­лен­но ки­вал го­ло­вою.

- Он умер, - ска­зал Касьян.

- Умер! - ти­хо про­го­во­ри­ла цы­ган­ка. - Умер? И она умер­ла, и он умер?.. Умер, ха-ха-ха! Еще один умер! Двух­со­тый умер! Хо­ро­шо, Рох­ля, хо­ро­шо!.. У, гу, гу, гу!.. - за­пе­ла старух­а, под­няв квер­ху ру­ки, и, хо­дя по ком­на­те, по­во­ди­ла на всех бе­зум­ны­ми гла­за­ми.

Казаки со стра­хом жа­лись по уг­лам.

- Убирайся, не­чис­тая си­ла, от­ку­да приш­ла! - ска­зал Ка­сьян, ши­ро­ко раст­во­ряя две­ри. - Не нам те­бя су­дить; бо­жий суд над то­бою.

"У, гу, гу, гу!" - пе­ла ста­ру­ха, и хо­хо­та­ла бе­зум­но, и, по­прыгивая, ти­хо пош­ла по сте­пи, оза­рен­ной лу­ною. Страш­но крас­не­ла при лу­не яр­кая одеж­да кол­дуньи и свер­ка­ли се­дые во­ло­сы, раз­ме­тан­ные по пле­чам Но вот уже ее ста­ло не вид­но; только из­ред­ка до­ле­та­ло про­тяж­ное гу, гу! - и пе­чально за­вы­ва­ли на зи­мов­ни­ке со­ба­ки, от­ве­чая на эти от­го­лос­ки.

"Добре, доб­ре! Ну, до тан­цiв,

До тан­цiв, коб­за­рю!"

Т. Шев­чен­ко

-  Гро­му, гро­му, хлоп­цы! - кри­чал за­по­ро­жец, не­ис­то­во вып­ля­сы­вая пос­ре­ди свет­ли­цы от­ча­ян­но­го ка­зач­ка.

Музыка гре­ме­ла, сто­на­ла; ка­за­лось, тру­бы го­то­вы бы­ли раз­ле­теться от ярых зву­ков, ли­тав­ры и ба­ра­ба­ны поло­паться от уси­лен­ных уда­ров; дру­гих инст­ру­мен­тов не бы­ло слыш­но. А за­по­ро­жец кри­чал: "Гро­му, гро­му!.. Гро­му, со­бачьи де­ти!" Ни­ки­та раз­гу­лял­ся и кру­жил­ся быст­рым ви­хрем по ком­на­те, то вски­нув квер­ху ру­ки, вы­рас­тал крас­ным стол­бом под по­то­лок, то со свис­том и щел­ком рассти­лался по зем­ле, слов­но пла­мя, го­ни­мое свер­ху вет­ром.

Кругом пля­су­на тол­пи­лись хо­ро­шенькие ли­чи­ки деву­шек, и си­ние жу­па­ны гет­ман­цев, и зе­ле­ные чер­кес­ки запо­рожского то­ва­рист­ва.

- Давно так бы тан­це­ва­ли, ес­ли б слу­ша­ли Га­дю­ку! - ска­зал Га­дю­ка Касьяну, сто­яв­ше­му под­ле не­го. - И он сам тан­цевал бы.

- Кто? - спро­сил Касьян.

- Известно, по­кой­ный пол­ков­ник! Ду­ша у ме­ня не ле­жа­ла к Гер­ци­ку; я уз­нал кое-что от про­хо­же­го коб­за­ря из Польши и стал бы­ло оби­ня­ком рас­ска­зы­вать пол­ков­ни­ку, да ты при­ехал и по­ме­шал.

- Вот что! Что ж ты ему пря­мо не ска­зал?

- Не та­кой был по­кой­ник; у не­го ко­ли бы­ло хо­чешь, чтоб спал, так го­во­ри "Не спи", - он на­роч­но и ля­жет, чтоб пока­зать ха­рак­терст­во. Та­кой бы­ла уп­ря­мая ду­ша! Я уже стал бы­ло ему го­во­рить око­ли­цею, да не уда­лось досказ­ать. Так и умер, не дос­лу­шав­ши… Жаль!.. Трях­нем, Касьян, стари­ною?

- Тряхнем!

И оба, выс­ко­чив из тол­пы к Ни­ки­те, на­ча­ли вы­пи­сы­вать но­га­ми не­во­об­ра­зи­мые вен­зе­ля.

Третий день уже длил­ся пир в Пи­ря­ти­не - та­кой пир, ка­кого и ста­ри­ки не пом­ни­ли и по­том­ки впос­ледст­вии ни­когда не ви­де­ли, а нам тем бо­лее не уви­деть. Тре­тий день уже пи­ро­ва­ли у пи­ря­тинс­ко­го сот­ни­ка Чай­ковс­ко­го не­слыханные гос­ти за­по­рож­цы с сво­им ко­ше­вым Збо­ровским. Шу­му, кри­ку, по­те­хам кон­ца не бы­ло. То на рас­крашенных ло­ша­дях ез­ди­ли по го­ро­ду раз­ные маш­ка­ры, [36] кто жи­дом, кто цы­га­ном, кто нем­цем; не­ко­то­рые, да­же не бо­ясь гре­ха, на­ря­жа­лись чер­там, со­вер­шен­ным чер­том, нас­то­ящим чер­том, и с хвос­том, и с ро­га­ми; то, вы­ходя на ба­зар, за­по­рож­цы са­ди­лись в ча­ны с дег­тем [37] и предс­тав­ля­ли, как ду­ши греш­ни­ков ки­пят в аду, а пос­ле, выс­ко­чив все мок­рые, бро­са­лись в пыль, в пе­сок и ва­ля­лись по зем­ле, по­те­шая на­род.

- Да от­ку­да наб­ра­лось у вас это­го на­ро­да? - спра­ши­вал за­хо­жий при­лу­ча­нин сво­его при­яте­ля-пи­ря­тин­ца.

- Разве ты не зна­ешь, что сын на­ше­го по­кой­но­го прото­попа жил на Се­чи, же­нил­ся на до­че­ри лу­бенс­ко­го полков­ника­ и стал бо­гат? Тут це­лая ис­то­рия. На той неде­ле каз­нили жи­да Герш­ка: он им мно­го де­лал зла, я расскаж­у те­бе пос­ле. А как на­ше­го сот­ни­ка выб­ра­ли в Луб­ны полковнико­м на мес­то по­кой­но­го Ива­на, вот мы и сде­лали Чай­ковс­ко­го сво­им сот­ни­ком. А тут подъеха­ли гос­ти, ста­рые при­яте­ли Чай­ковс­ко­го из Се­чи, и за­ва­ри­ли ка­шу. Ве­ришь, брат­ку, тре­тий день жон­ки обе­дать не ва­рят: все смот­рят на чу­де­са; хо­ро­шо, что хоть у сот­ни­ка на дво­ре все­го вдо­воль, ешь, пей и тан­цуй, ко­ли взду­ма­ешь Не хо­чешь ли пе­ре­ку­сить? Пой­дем.