Почти каж­дый ве­чер, ког­да за­ти­хал шум в ок­рест­нос­тях Пи­ря­ти­на и свет­лый ме­сяц, вы­хо­дя на тем­но-си­нее не­бо, гля­дел­ся в Удай, ти­хо проп­лы­ва­ла ло­доч­ка у са­мо­го бе­ре­га пе­ред до­мом пол­ков­ни­ка и кто-то пел на ней пес­ни; го­лос пев­ца, том­ный, страст­ный, зву­чал, пе­ре­ли­вал­ся, бу­дил дальнее эхо и ис­че­зал пос­те­пен­но, за­ми­рая в от­да­ле­нии.

- Недурно по­ет че­ло­век! - ска­жет, бы­ва­ло, пол­ков­ник, по­куривая на крыльце труб­ку.

- Так се­бе! - от­ве­ча­ет Ма­ри­на, вспых­нув до ушей, а меж­ду тем, прис­ло­нясь к рез­ной ко­лон­ке крыльца, жад­но слуша­ет зна­ко­мые зву­ки; сле­зы вос­тор­га свер­ка­ют в гла­зах ее, и она за­ви­ду­ет ме­ся­цу, ко­то­рый с вы­со­ты мо­жет гля­деть на пев­ца и лас­кать его сво­ими лу­ча­ми. "По­че­му я не звездоч­ка, - ду­ма­ла Ма­ри­на, ес­ли па­ду­чая звез­доч­ка катил­ась в то вре­мя по не­бу, - я бы сле­те­ла к не­му с высот­ы, го­ря и свер­кая лю­бовью; я бы рас­сы­па­лась пе­ред ним яр­кими искрам­и и ос­ве­ти­ла путь мо­ему ка­за­ку ненагляд­ному;­ его очи зас­ве­ти­лись бы мо­им ог­нем - и уме­реть бы­ло бы весел­о…"

- Распелись пи­ря­тин­цы ны­неш­нюю вес­ну; всех пе­сен не пе­рес­лу­ша­ешь; по­ра спать! - го­во­рит, бы­ва­ло, пол­ков­ник.

Марина шла в свою свет­ли­цу, от­во­ря­ла ок­но. Вда­ле­ке чуть слыш­но от­да­ва­лись зву­ки пес­ни; с пос­лед­ни­ми отго­лосками ее сли­ва­лась жар­кая мо­лит­ва бед­ной девушк­и об Алек­сее; пес­ни смол­ка­ли - но дол­го еще Марин­а сто­яла на ко­ле­нях пе­ред об­ра­зом бо­го­ма­те­ри, ук­ра­шен­ным цветочным­и вен­ка­ми, и мо­ли­лась, и пла­ка­ла, са­ма не зная о чем.

Судя по те­пе­реш­ним об­ра­зо­ван­ным, ми­лым, снисходи­тельным пол­ков­ни­кам, нельзя сос­та­вить се­бе да­же при­близительного по­ня­тия о пол­ков­ни­ке ма­ло­рос­сий­ском вре­мен гет­ман­щи­ны. В нем сос­ре­до­то­чи­ва­лась власть во­енная и граж­данс­кая це­лой об­лас­ти; он был и военачаль­ник, и су­дья, и пра­ви­тель; он безг­ра­нич­но, безответственн­о распор­яжался в сво­ем пол­ку. Прав­да, пра­во жиз­ни и смер­ти бы­ло за­ко­ном пре­дос­тав­ле­но гет­ма­ну; но не­ред­ко полковники­ на­ру­ша­ли это пра­во и да­же каз­ни­ли самов­ольно прес­туп­ни­ков. Кто смел жа­ло­ваться на пол­ков­ни­ка? Оде­тые в се­реб­ро и зо­ло­то, ук­ра­шен­ные клей­но­да­ми, зна­ками сво­ей влас­ти, ок­ру­жен­ные мно­го­чис­лен­ною вооруж­енною сви­той, с ази­атс­кой пыш­ностью яв­ля­лись они пе­ред на­ро­дом - и го­ро­да и се­ла прек­ло­ня­лись, ува­жая их во­енные доб­лес­ти и тре­пе­ща пе­ред их властью. В на­ро­де во­инст­вен­ном, по­лу­ди­ком ина­че и быть не мог­ло.

Не так дав­но один ка­кой-то князь по­лу­чил пос­ле от­ца, вельмо­жи ека­те­ри­нинс­ких вре­мен, нас­ледст­во в отдален­ной про­вин­ции и при­ехал ту­да жить. Мне случал­ось - про­ез­дом че­рез эту про­вин­цию, быть в об­щест­ве по­мещиков, со­се­дей кня­зя, и я спро­сил у них, до­вольны ли они но­вым со­се­дом?

- Ничего, - от­ве­чал один, - да ес­ли б вы ви­де­ли, что это за че­ло­век ма­ленький, невз­рач­ный; у нас в пол­ку пос­лед­ний с ле­во­го флан­га был ка­зис­тей; слов­но пи­сарь ка­кой; со­вестно наз­вать: ва­ше си­ятельство!

- Никакой важ­нос­ти, - ска­зал дру­гой, - я бы­ло явил­ся к не­му, этак, зна­ете, с поч­те­ни­ем, и дво­ря­яс­кий мун­дир сду­ру на­тя­нул и ме­дальку дво­рянс­кую по­ве­сил; ду­маю: вот тут-то явит­ся в ор­де­нах, в лен­тах и го­во­рить еще, че­го до­брого, со мной не за­хо­чет. Са­мо­му смеш­но, как вспом­ню! Вы­шел он, ми­лос­ти­вые го­су­да­ри, ко мне, да и не вы­шел, а вы­бе­жал - гла­зам не ве­рю: в се­реньком сюр­ту­чиш­ке, моло­дой мальчик, "рад, го­во­рит, что имею честь познакомитьс­я", и са­дит на ди­ван, и ру­ку жмет, буд­то про­си­тель ка­кой; ве­ри­те, мне за не­го бы­ло со­вест­но… Нет уж, ду­маю, впе­ред не под­де­нешь; ко­ли слу­чит­ся, и сам яв­люсь в сюр­туке, охо­та бы­ла мун­дир на­де­вать… ей-бо­гу!…

- Да сто­ит ли об нем го­во­рить! - пе­ре­бил тре­тий. - Чело­век он без вся­кой по­ли­ти­ки, ез­дит по по­лям да сам смот­рит на ра­бо­ты, с ут­ра до но­чи раз­го­ва­ри­ва­ет с му­жи­ка­ми, как прос­той че­ло­век. Кня­жес­кое ли это де­ло?.. Вид­но, в Пе­тербурге был пос­лед­няя спи­ца в ко­лес­ни­це, житья не бы­ло, так и при­ехал сю­да. Да­ет же бог та­ким лю­дям и богат­ство, и вы­со­кие сте­пе­ни!..

И мно­го еще по­доб­ных ре­чей го­во­ри­ли о мо­ло­дом кня­зе, че­ло­ве­ке с прек­рас­ною ду­шой и от­лич­ным ев­ро­пей­ским об­ра­зо­ва­ни­ем.

Согласитесь пос­ле это­го, что су­ро­вость, важ­ность и не­дос­туп­ность ма­ло­рос­сий­ско­го пол­ков­ни­ка XVI ве­ка бы­ли ра­зум­ною не­об­хо­ди­мостью.

Пышны, гроз­ны, су­ро­вы бы­ли пол­ков­ни­ки, но гроз­нее и су­ро­вее всех меж­ду ни­ми был пол­ков­ник лу­бенс­кий Иван. В мо­ло­дос­ти он сла­вил­ся меж­ду ка­за­ка­ми уп­рямст­вом ха­рактера и бе­ше­ною от­ва­гою в сра­же­ни­ях, что тог­да почи­талось ве­ли­чай­шею доб­ро­де­телью и впос­ледст­вии доставил­о ему пол­ков­ничье дос­то­инст­во. По­кой­ную же­ну свою он лю­бил, и да­же очень лю­бил, но, счи­тая неприлич­ным доб­ро­му ка­за­ку по­ка­зы­вать как-ни­будь чувст­во, осо­бенно к жен­щи­не, он об­хо­дил­ся с нею су­ро­во, деспотически­. "Ба­ба - дрянь! - час­то го­ва­ри­вал пол­ков­ник. - Ни си­лы, ни ха­рактера! Будь на све­те од­ни ба­бы, дав­но бы их всех переб­или та­та­ры. На что был гет­ман Сагайдач­ный, доб­рая голов­а! А про­ме­нял же­ну на труб­ку с та­ба­ком, да еще сло­жил пес­ню:

В крымс­ком по­хо­де пол­ков­ник Иван за­бо­лел лихорад­кою. Ему не со­ве­то­ва­ли есть ры­бы, от­то­го что ли­хо­рад­ка не лю­бит ры­бы. "Вот хо­ро­шо! - го­во­рил пол­ков­ник. - Ста­ну я ува­жать бабьи кап­ри­зы! Ли­хо­рад­ка - ба­ба, а я, бла­го­да­ря бо­гу, ка­зак". И три го­да жес­то­кая ли­хо­рад­ка ко­ло­ти­ла пол­ков­ни­ка, и три го­да пос­то­ян­но он ел ры­бу и ра­ки, го­во­ря: "Пос­мот­рим, чья возьмет". И точ­но: к удив­ле­нию все­го пол­ка, на чет­вер­тый год ли­хо­рад­ка ос­та­ви­ла уп­ря­мо­го больно­го.

Не уди­ви­тельно, что по­кой­ная пол­ков­ни­ца, нес­мот­ря на бо­га­тые пар­че­вые одеж­ды, со­больи ко­раб­ли­ки и ал­мазные оже­релья, ко­то­ры­ми щед­ро да­рил ее муж, все ску­чала, грус­ти­ла, сох­ла и в мо­ло­дос­ти умер­ла, ос­та­вя ма­ленькую дочь Ма­ри­ну.

Умирая, она горько пла­ка­ла и про­си­ла му­жа лю­бить и ти­ше об­хо­диться с до­черью… "Ты ни­ког­да ни в чем не ве­рил мне, - го­во­ри­ла она - Мою бо­лезнь ты на­зы­вал капри­зами, мои го­ря­чие сле­зы во­дою, из ко­то­рой ни­ка­кой не­мец не вы­го­нит ни кап­ли вод­ки… Ты сме­ял­ся над мо­ей слабос­тию, и - вот я уми­раю, ра­но уми­раю, ос­тав­ляю дочь сирот­ою, все че­рез те­бя. Да прос­тит те­бя бог! Ты де­лал свое де­ло, ты был мой на­чальник по за­ко­ну бо­жию; не твоя ви­на, что ты не по­ни­мал ме­ня. Не до­ве­ди ж до это­го до­че­ри; будь ей от­цом и ма­терью, слы­шишь, Иван?.. Сла­ба женщин­а: час­то один взгляд уби­ва­ет ее…"

Полковник был раст­ро­ган; уже очис­ти­тельная сле­за рас­каяния на­вер­ну­лась бы­ло на гла­зах его; но, вспом­нив, что он ка­зак, пол­ков­ник пе­ре­си­лил се­бя, прог­ло­тил непро­шенную гостью, вздох­нул - и на по­хо­ро­нах же­ны жес­то­ко на­пил­ся пьян.

Со смер­ти же­ны пол­ков­ник сде­лал­ся еще уг­рю­мее: тай­ная за­дум­чи­вость при­ме­ша­лась в его ха­рак­тер; он за­пи­вал внут­рен­нее бес­по­кой­ст­во ви­ном и поч­ти каж­дый день к ве­че­ру бы­вал в та­ком сос­то­янии, что буд­то сей­час вернул­ся с по­хо­рон по­кой­ни­цы же­ны. По ут­рам он час­то лас­кал Ма­ри­ну, но, при­хо­дя в хмель, тот­час уда­лял ее, го­воря: "Сту­пай се­бе, доч­ка, в свою свет­ли­цу; у ме­ня пой­дут свои, ка­зац­кие де­ла: не прис­та­ло те­бе их слу­шать; ты та­кая, как твоя… царст­во ей не­бес­ное! Уби­рай­ся же; не бойсь, не расп­ла­чусь!.."