- Слышу, па­не!..

- Я ви­жу, что сот­ник кру­гом ду­рень, взял его за ворот­ник, вы­вел на кре­пост­ной вал и спра­ши­ваю: "А где солн­це всхо­дит?" - "Там", - от­ве­чал сот­ник. "А за­хо­дит?" - "Вон там", - ска­зал он. "Так знай же, па­не сот­ник, что и всхо­дит и за­хо­дит солн­це на зем­ле пол­ков­ни­ка, на мо­ей зем­ле то есть, по­ни­ма­ешь? А ты, по­га­ное на­се­ко­мое, по­ся­га­ешь на мою сла­ву, хо­чешь от­тя­гать у ме­ня зем­лю? Хлоп­цы, нагае­к!.." Приш­ли хлоп­цы с на­гай­ка­ми; сот­ник ви­дит, что не шут­ки, - по­ва­лил­ся в но­ги: "Я, го­во­рит, и свою зем­лю от­дам, по­ми­луй­те…" Мне ста­ло жал­ко дур­ня; я плю­нул на не­го и по­шел до­мой, да вси­лу за­пил злость. Та­кой ду­рень!..

- Дурень, па­не! Прав­ду лю­ди го­во­рят: ду­ра­ков не па­шут, не се­ют, са­ми ро­дят­ся.

- Сами!.. А что борщ?

- Готов.

- Фу! Ка­кая шту­ка! Во рту ог­нем па­лит, - го­во­рил полков­ник, про­буя лож­кой из каст­рю­ли борщ, - ка­зац­кая пи­ща. В гор­ле буд­то ве­ни­ком ме­тет; здо­ро­вый борщ!.. Я ду­маю, ло­шадь не съест это­го бор­щу?

- Я ду­маю, лоп­нет.

- Именно лоп­нет! Один че­ло­век здо­ро­ве­ет от не­го, оттог­о он че­ло­век, все­му на­чальник.

- И че­ло­век не вся­кий. Доб­ро­му ка­за­ку, лы­ца­рю (рыцар­ю) оно здо­ро­во, а не­мец ум­рет.

- Не возьмет его не­чис­тая! Раз­ве поз­до­ро­ве­ет.

- Нет, не вы­дер­жит, про­па­дет не­мец.

- Докажу, что не про­па­дет. По­зо­ви сю­да Гер­ци­ка. Посмот­рим, про­па­дет или нет.

- Послушай, говорил пол­ков­ник Иван вхо­див­ше­му Герци­ку, - у нас за спо­ром де­ло: я ем свой лю­би­мый борщ и гово­рю, что он очень здо­ров, а Га­дю­ка уве­ря­ет, буд­то для ме­ня только здо­ров, а ты, нап­ри­мер, про­па­дешь, ко­ли его покуш­аешь. Бе­ри лож­ку, ешь. Пос­мот­рим, кто прав.

Герцик прог­ло­тил нес­колько ка­пель бор­щу, и ли­цо его су­до­рож­но иск­ри­ви­лось, сле­зы гра­дом про­бе­жа­ли по ли­цу.

- Что же ты не ешь? - спро­сил пол­ков­ник.

- Бьюсь об зак­лад, с третьей лож­ки он от­даст бо­гу ду­шу, - хлад­нок­ров­но за­ме­тил Га­дю­ка.

- Я не мо­гу; это не че­ло­вечье ку­шанье, - ска­зал Гер­цик.

- Что ж я, со­ба­ка, что ли?..

- От это­го и со­ба­ка око­ле­ет.

- Так я ху­же со­ба­ки?

- Боже ме­ня сох­ра­ни ду­мать по­доб­ное! Это ку­шанье ры­царское, ге­рой­ское, та­кое важ­ное - а я что за важ­ный чело­век… Я прос­то дрянь…

- Не твое де­ло рас­суж­дать; ешь ко­ли ве­лят! - го­во­рил пол­ков­ник, схва­тив ле­вою ру­кой за шею Гер­ци­ка, а пра­вою под­но­ся ему ко рту лож­ку здо­ро­во­го бор­щу.

-  Не мо­гу, вельмож­ный па­не! Ум­ру!

- Это я и хо­чу знать - ум­решь ты или нет. Ешь!

- Послушайте, па­не! У ме­ня есть ве­ли­кая тай­на, я сей­час только шел го­во­рить ее вам; поз­вольте ска­зать, я вам до­бра же­лаю, все ду­маю, что бы та­кое по­лез­ное сде­лать; вы мой спа­си­тель… вы…

- Ешь, а пос­ле рас­ска­жешь

- Умру я от это­го сос­та­ва, и вы ни­че­го не уз­на­ете, а тут и ва­ша честь, и все, и все…

- Ну, го­во­ри, вра­жий сын, только ско­рее…

Герцик впол­го­ло­са на­чал что-то шеп­тать пол­ков­ни­ку, ко­то­рый, блед­нея, слу­шал его и зак­ри­чал:

- Ежели ты врешь - смертью поп­ла­тишься!..

- Моя го­ло­ва в ва­ших ру­ках; к че­му мне врать?

- Пойдем ско­рее. Га­дю­ко, - ска­зал пол­ков­ник, - да возьми с со­бой креп­кую ве­рев­ку. Ве­ди, не­мец!..

Та вже ж тая сла­ва

По всiм свi­тi ста­ла,

Що дiв­чи­на ко­за­ченька

Серденьком наз­ва­ла

Малороссийская на­род­ная пес­ня

Тихо са­ди­лось солн­це, за­жи­гая за­пад­ный край не­ба; в го­лубой вы­ши­не пла­ме­не­ли два-три об­ла­ка, пе­ре­ли­ва­ясь зо­лотом и пур­пу­ром; те­ни длин­не­ли, вы­тя­ги­ва­лись по зем­ле; каж­дый пло­ву­чий лис­ток на Удае, сте­бель во­дя­ной трав­ки или трост­ни­ка, каж­дая вол­на и брыз­га го­ре­ли, скво­зи­лись, прос­ве­чи­ва­ли, та­яли в зо­ло­те. В пи­ря­тинс­кой кре­пос­ти (зам­ке) бла­го­вес­ти­ли к ве­чер­не; чис­тый сере­бристый звон ко­ло­ко­ла да­ле­ко зву­чал, раз­ли­вал­ся в теп­лом, су­хом воз­ду­хе и, пе­ре­хо­дя пос­те­пен­но в от­го­ло­сок, поч­ти не­уло­ви­мый для слу­ха, за­ми­рал, по­ка дру­гая вол­на зву­ка не сме­ня­ла его.

В это вре­мя мо­ло­дой че­ло­век в си­ней чер­кес­ке быст­ро проп­лыл по Удаю на ле­гонькой ло­доч­ке к ост­ров­ку, ле­жавшему меж­ду зам­ком и пол­ков­ничьим до­мом.

Кругом ост­ро­ва зе­ле­ною сте­ною сто­ял вы­со­кий трост­ник; да­лее на мок­ром бе­ре­гу рос­ли кур­ча­вые кус­ты ло­зы; еще да­лее, на су­ше, де­сят­ка два раз­ве­сис­тых пла­ку­чих верб; меж­ду ни­ми ка­ли­но­вый и бу­зи­но­вый кус­тар­ник, пе­ре­ви­тый, пе­ре­пу­тан­ный хме­лем и ве­рес­ком. Ди­ко, глушь, только дроз­ды вы­во­дят там де­тей на вы­со­ких вер­бах да в ло­зе пол­за­ют змеи; но меж­ду кус­та­ми есть там узенькая тро­пин­ка; чуть при­мет­но вьется она у кор­ней де­рев, хоть час­то длин­ные плет­ни хме­ля, па­дая зе­ле­ны­ми кас­ка­да­ми с де­рев, ка­жет­ся, ре­ши­тельно зас­ло­ня­ют путь, но они подо­рваны вни­зу, лег­ко разд­ви­га­ют­ся и да­ют до­ро­гу; де­ло дру­гое в сто­ро­ны от тро­пин­ки: там они спу­та­лись та­кою креп­кою сте­ной, что ни прой­ти, ни про­лезть.

Казак, подъезжая к ост­ров­ку, ог­ля­нул­ся кру­гом, взмах­нул вес­ла­ми, и ло­доч­ка, шу­мя, спря­та­лась в трост­ник, только дро­жав­шие, строй­ные вер­хуш­ки его, разд­ви­га­ясь в сто­ро­ны, по­ка­зы­ва­ли след, где плы­ла лод­ка. Ка­зак привя­зал лод­ку к ло­зо­во­му кус­ту, вып­рыг­нул на бе­рег и быст­ро по­шел по тро­пин­ке, тро­пин­ка окан­чи­ва­лась у кор­ня тол­стой вер­бы, ко­то­рой вет­ви, пе­ре­ви­тые хме­лем, скло­нясь до зем­ли, об­ра­зо­ва­ли кру­гом толс­тую плот­ную сте­ну, точ­но бе­сед­ку.

- Ее нет еще! - про­шеп­тал ка­зак, обой­дя вок­руг вер­бы, прис­ло­нил к де­ре­ву вин­тов­ку, сел на ло­ман­ный пень и за­пел:

Казак окон­чил пес­ню и стал прис­лу­ши­ваться. Вдруг он вздрог­нул, быст­ро разд­ви­нул вет­ви и ра­дост­но пос­мот­рел на тро­пин­ку. Там ни­ко­го не бы­ло; только ка­кая-то желто­грудая птич­ка пре­усерд­но те­ре­би­ла но­сом кисть нез­ре­лых ка­ли­но­вых ягод и ше­лес­те­ла листьями. "Глу­пая пти­ца! - про­вор­чал ка­зак. - Да­же клич­ки не име­ет, а шу­мит, буд­то что по­ря­доч­ное", - вздох­нул и опять за­пел дру­гую пес­ню:

- Неправда, неп­рав­да!.. - про­го­во­ри­ла впол­го­ло­са моло­дая де­вуш­ка, рез­во под­бе­гая к ка­за­ку. - Я и не гор­дая, и не пыш­ная, и люб­лю те­бя, мой ми­лый Алек­сей!

- Марина моя! - го­во­рил Алек­сей, Об­ни­мая де­вуш­ку. - Я ис­сох, не ви­дя те­бя, лег­ко ска­зать - три дня!

- А мне, ду­ма­ешь, лег­че?.. Че­го я не пе­ре­ду­ма­ла в эти три дня! Отец та­кой сер­ди­тый, все вор­чит!.. Из свет­ли­цы не выр­вусь, все смот­рит за мною.. И че­го ему от ме­ня хочетс­я?…

- А мо­жет, ты са­ма те хо­те­ла выр­ваться?.. Вот ты уже и пла­чешь, моя ры­боч­ка!. Пе­рес­тань, не то - и я зап­ла­чу; не прис­та­ло муж­чи­не пла­кать, а зап­ла­чу, не вы­дер­жу, гля­дя на те­бя!..

- Я не пла­чу, - го­во­ри­ла Ма­ри­на, оти­рая сле­зы, - а так серд­це за­бо­ле­ло, что ты мне не ве­ришь, са­ми сле­зы побе­жали.. Грех те­бе, Алек­сей! Ког­да б не хо­те­ла, за­чем бы при­шла се­год­ня?.. На­ша де­вичья честь, что ва­ша свет­лая саб­ля: дох­ни - по­туск­не­ет, а я иг­раю честью… В гла­зах потем­неет, как по­ду­маю, что я де­лаю?. Увидь ме­ня кто-ни­будь, про­па­ла я!.. "Вот, - ска­жут, - пол­ков­ничья дочь", и то, и дру­гое, и про­чее спле­тут, что не только вы­го­во­рить, и поду­мать страш­но.