Полковник по­сы­лал за коб­за­рем, и пил, и слу­шал его пес­ни, и бро­сал ему мел­кие деньги, ес­ли пес­ня приходи­лась по нра­ву, или щел­кал пальцем по лбу, при­го­ва­ри­вая: "Врешь, бо­жий че­ло­век, не так! Ты пьян и не выс­пал­ся!.."

А иног­да он по­те­шал­ся с Гер­ци­ком.

Герцик был у пол­ков­ни­ка что-то вро­де шу­та и при­яте­ля, его би­ог­ра­фия нем­но­гос­лож­на. Ког­да-то ка­за­ки разграби­ли­ и выжг­ли ка­кое-то польское мес­теч­ко. Что мог­ло го­реть - сго­ре­ло, что мог­ло убе­жать - раз­бе­жа­лось. Полков­ник Иван рас­ку­рил го­лов­нею из по­жа­ра труб­ку, сел на бо­чонок и на­чал су­дить плен­ни­ков. При­ве­ли мальчи­ка лет шест­над­ца­ти, с быст­ры­ми се­ры­ми гла­за­ми и плот­но вы­стриженною го­ло­вой.

- Ты жид? - спро­сил пол­ков­ник.

- Нет, я не­мец, - от­ве­чал мальчик.

- Врешь! Ты го­во­ришь как жид, смот­ришь как жид, а го­лову выст­риг, чтоб об­ма­нуть ме­ня. Хлоп­цы! Доп­ро­сить его, по­ка не приз­на­ет­ся, что он жид, - да и по­ве­сить

- Ей-богу, я не­мец, за­ез­жий не­мец; я не во­евал с ва­ми, я люб­лю вас.

- Спасибо за лю­бовь. Так по­весьте его, не доп­ра­ши­вая.

Мальчик упал в но­ги пол­ков­ни­ку, умо­лял о по­ща­де, обе­щал слу­жить ему вер­но до гро­ба и объявил, что он зна­ет вся­кие на­уки, да­же де­ла­ет ча­сы.

- Посмотрим, - ска­зал пол­ков­ник, вы­ни­мая из кар­ма­на ча­сы в ви­де большо­го яй­ца, - вот эта шту­ка третьего дня ста­ла - и ни с мес­та; я и встря­хи­вал ее, и дул все­ред­ку - ни­чего не по­мо­га­ет, а шту­ка до­ро­гая, ва­ша, не­мец­кая. Ко­ли поп­ра­вишь сей­час - жить те­бе на све­те, а не поп­ра­вишь - не сер­дись… На­чи­най!

Мальчик, дро­жа от стра­ха, при­сел на зем­лю и с ужа­сом отк­рыл ча­сы. Но чем бо­лее рас­смат­ри­вал их внут­рен­ность, тем ста­но­вил­ся по­кой­нее. Пол­ков­ник не ус­пел осу­дить де­сятка плен­ных, как не­мец, улы­ба­ясь, по­дал ему ча­сы.

- Хорошо, - ска­зал пол­ков­ник, с удо­вольстви­ем прислу­шиваясь к звон­ко­му хо­ду ма­ят­ни­ка, - хо­ро­шо! А как зо­вут те­бя?

- Герцик.

- Хлопцы, дай­те Гер­ци­ку каф­тан и шап­ку; он по­едет с на­ми.

С тех пор Гер­цик ос­тал­ся при осо­бе пол­ков­ни­ка, увесе­лял его раз­ны­ми шту­ка­ми, де­лал транс­па­ран­ты, шу­ти­хи и ог­нен­ные ко­ле­са, а глав­ное - стро­ил уди­ви­тельные ча­сы. Во всем лу­бенс­ком пол­ку бы­ла из­вест­на так на­зы­ва­емая хо­дя­чая кар­ти­на; на кар­ти­не бы­ла изоб­ра­же­на мельни­ца, нас­то­ящая вет­ря­ная мельни­ца, в ка­ких пра­вос­лав­ные ме­лют му­ку, только эта не мо­ло­ла му­ки, а пе­ре­ме­ли­ва­ла ста­рых баб на мо­ло­дых. Ис­тин­но!. День и ночь ше­ве­ли­лись на этой мельни­це бу­маж­ные крылья, и в од­ну дверь вхо­ди­ли ста­рые-прес­та­рые ба­бы, сквер­ные-преск­вер­ные, лю­бая - ле­карст­во от ли­хо­рад­ки; а в дру­гие вы­хо­ди­ли из мельни­цы мо­ло­дые мо­ло­дич­ки и де­вуш­ки све­жие, крас­ненькие, чер­ноб­ро­вые, пол­ног­ру­дые, с та­ки­ми ямоч­ка­ми на ще­ках, что рас­це­ло­вать хо­чет­ся… Как жаль, что те­перь пе­ре­мер­ли уже лю­ди, ви­дев­шие эту хо­дя­чую кар­ти­ну: они бы расска­зали про нее луч­ше ме­ня!

Да еще был у пол­ков­ни­ка Ива­на вер­ный слу­га Га­дю­ка, веч­но без шап­ки, бо­сый, не­че­са­ный, с не­мы­ты­ми ру­ка­ми, с не­че­ло­вечьими ног­тя­ми на ру­ках. На вой­не он всег­да был за пол­ков­ни­ком с ог­ром­ною па­ли­цей на пле­че и с фляж­кою в ру­ках, в мир­ное вре­мя спал, как жи­вот­ное, свернув­шись в клу­бок на по­лу у по­ро­га пол­ков­ничьей спальни, и го­то­вил пол­ков­ни­ку ку­шать.

Про си­лу Га­дю­ки до сих пор хо­дят пре­да­ния меж­ду про­столюдинами в Пи­ря­ти­не. Один только Га­дю­ка мог безна­казанно го­во­рить пол­ков­ни­ку горькие ис­ти­ны, про-тивореч­ил ему и да­же гру­бил, как рав­но­му. Как-то полков­ник на­пом­нил ему, что он слу­га, и зас­та­вил его мол­чать. Гадюк­а по­ту­пил го­ло­ву, сверк­нул ис­под­лобья гла­за­ми и за­мол­чал; но ночью по­шел на мельни­цу, снял ог­ром­ный жер­но­вый ка­мень, при­нес его и за­ва­лил дверь полковни­чьей спальни. По­ут­ру пол­ков­ник хо­тел вый­ти - нельзя, не пус­ка­ет ка­мень.

- Это твои шту­ки? - спро­сил из-за две­ри пол­ков­ник.

- Мои, - хлад­нок­ров­но от­ве­чал Га­дю­ка.

- Отвали ка­мень.

- Ты, пан, стар­ше ме­ня, сильнее ме­ня: те­бе это лег­че сде­лать.

- Да я не мо­гу.

- А мне не хо­чет­ся. - И ска­зав это, Га­дю­ка вы­шел из ком­наты. Поз­ва­ли че­ло­век де­сять ка­за­ков, и на­си­лу они ото­двинули от две­ри ка­мень. Пол­ков­ник, вы­шед, пос­мот­рел на ка­мень, по­ка­чал го­ло­вой, улыб­нул­ся и, поз­вав Га­дю­ку, дал ему большой ста­кан вод­ки.

- Гадюко! А Га­дю­ко! Га­дю­ко!..

- Чего, па­не пол­ков­ник?

- Чего? Что ты не отк­ли­ка­ешься? Уши за­ло­жи­ло, что ли?

- Разве за­ло­жит от тво­его кри­ку. Что там нуж­но?

- А что де­ла­ет­ся на дво­ре?

- То, что и де­ла­лось.

- Хорошо. Дож­дя не­ту?

- Откуда ему взяться?

- Не го­во­ри так; лю­ди ска­жут: ду­рень Га­дю­ка! Дож­дю есть от­ку­да взяться, с не­ба возьмет­ся, ко­ли за­хо­чет.

- Разве ко­ли бог даст; а дождь - что за вольни­ца!..

- Правда, ко­ли бог даст, ты прав­ду ска­зал.

- Коли б я ска­зал по-тво­ему, лю­ди ска­за­ли бы: ду­рень Га­дюка!..

- Может, и так. А дол­го я спал?

- Почти полд­ня; лег за­раз пос­ле обе­да, а те­перь уже ве­чер не­да­ле­ко.

- Ото! По­ра полд­ни­чать! Ва­ри полд­ник!

- Вари полд­ник! Прос­пал че­ло­век полд­ник, да и хо­чет полд­ни­чать; те­перь ско­ро ужи­нать по­ра! - вор­чал Га­дю­ка, вы­хо­дя из панс­кой спальни.

- Жаль! - го­во­рил сам се­бе пол­ков­ник. - Раз­ве ужи­нать при­дет­ся по­поз­же? Про­пал день; все­му ви­но­ват сот­ник…

Полковник очень лю­бил здо­ро­вый борщ с ры­бою. Для нас, при­вык­ших к лег­ким ку­шаньям фран­цузс­кой кух­ни, здо­ро­вый борщ по­ка­жет­ся ми­фом, как Гос­то­мысл, или го­лова ме­ду­зы древ­них; мно­гие не по­ве­рят су­щест­во­ва­нию здо­ро­во­го бор­ща; но и те­перь еще есть ста­ри­ки, ко­то­рые пом­нят это ку­шанье, быв­шее ла­комст­вом, уте­хою отчаян­ных гу­ляк-гаст­ро­но­мов, хвас­тав­ших сво­ею железн­ою на­турой. Этот борщ на­чал при­го­тов­лять Га­дю­ка для полдни­ка, тут же, в спальне пол­ков­ни­ка.

Он взял жи­во­го ко­ро­па (кар­па) и без по­мо­щи но­жа, соб­ственными ног­тя­ми очис­тил его и ся­ял ше­лу­ху, к неопи­санному удо­вольствию пол­ков­ни­ка, ко­то­рый, гля­дя на эту опе­ра­цию, нес­колько раз пов­то­рял: "Слав­но, Га­дю­ка! Как волк уп­рав­ля­ет­ся! Доб­рые ног­ти! Так его! По-походному­…" Очис­тив ко­ро­па, Га­дю­ка по­ло­жил его в мед­ную нелу­женную каст­рю­лю, влил ту­да бу­тыл­ку креп­ко­го ук­су­са, при­бавил горсть круп­но­го пер­цу, со­ли, нес­колько лу­ко­виц и нак­рыл каст­рю­лю пло­тио крыш­кою, по­том при­нес кан­форку, из­де­лие хит­ро­го нем­ца Гер­ци­ка, за­жег спирт и по­ставил на не­го каст­рю­лю. По­ка это сна­добье ши­пе­ло, ки­пело и ва­ри­лось на сто­ле пе­ред гла­за­ми пол­ков­ни­ка, Га­дюка стал мол­ча у две­ри.

- Чудесный бу­дет борщ! - ска­зал пол­ков­ник, обо­няя по вре­ме­нам пар, вы­ле­тав­ший тон­кою стру й из-под крыш­ки.

- Лучшего сва­рить не су­ме­ем.

- И не нуж­но!.. До­вольно ли там со­ли?

- А те­бе, па­не, хо­чет­ся со­ле­но­го пос­ле ут­рен­ней попойк­и?

- Что за по­пой­ка! Так, злость прог­нал стаканом-дру­гим-третьим; прок­ля­тый сот­ник, ке мо­гу вспом­нить!.. Дай мне ста­кан нас­той­ки. Взду­мал у ме­ня от­ни­мать доб­ро!..

- Господи твоя во­ля! Что за вре­ме­на ста­ли! Преж­де сот­ники кла­ня­лись доб­ром пол­ков­ни­кам, как и сле­ду­ет по на­чальству…

- Не ты бы го­во­рил, не я бы слу­шал… При­шел и кланяет­ся­, при­нес ту­рец­кий пис­то­лет - ну, это хо­ро­шо, по­чему мне не при­нес­ти хо­ро­ший пис­то­лет? Я взял пис­то­лет и го­во­рю с сот­ни­ком, как с че­ло­ве­ком: "Спа­си­бо, что по­мнишь служ­бу; мы те­бя не за­бу­дем и по­жа­лу­ем; дос­тань и дру­гой, ко­ли слу­чит­ся, под па­ру это­му". А он еще ни­же кла­ня­ет­ся, да и за­го­во­рил со мною как с жи­дом. "Ва­ша, го­ворит, зем­ля вош­ла в мою кли­ном, так я при­шел про­сить: про­дай­те мне этот клин". Слы­шишь, Га­дю­ка?