- Так ты бо­иш­ся лю­бить ме­ня?

- Я?.. Алек­сей! Ты ли это го­во­ришь? Чем страш­нее, тем сла­ще мне!.. Мой ми­лый! Ты не по­ве­ришь, как дро­жу я вся, ког­да од­на-оди­не­шенька прыг­ну в ло­доч­ку и плы­ву к ост­ро­ву!.. Спро­си ме­ня ба­тюш­ка, уви­дай кто-ни­будь из лю­дей - про­па­ла я!.. Ну, что ж? - я ду­маю. - Про­па­ду так про­па­ду, знаю, за ко­го про­па­ду… Про­па­ду не за не­лю­ба; уме­ло серд­це по­лю­бить, су­ме­ет и вы­тер­петь; уме­ла слу­шать твои ре­чи, су­мею выс­лу­шать и брань, и прок­ля­тия; ста­нут бить ме­ня, вспом­ню твои объятия, и мне бу­дет ве­се­ло… Я ка­зачка, Алек­сей! Ум­ру, а бу­ду лю­бить те­бя. Не жить цвет­ку без солн­ца, а ты мое солн­це, ты моя жизнь, мой ми­лый!..

- Верю, ве­рю, моя лас­точ­ка, - го­во­рил Алек­сей, це­луя Ма­рину. И дол­го мол­ча­ли они, прик­ло­нясь друг к дру­гу.

- А хо­ро­шо, ес­ли б я бы­ла лас­точ­кою, - ска­за­ла, улы­ба­ясь, Ма­ри­на, - ве­се­ло бы­ло бы мне!.. Только чтоб и ты был ла­сточкою… Как бы мы ле­та­ли вы­со­ко, вы­со­ко… се­ли б от­дох­нуть на об­лач­ко, пос­мот­ре­ли бы от­ту­да на зем­лю, на са­ды, на се­ла, на лю­дей; я ска­за­ла бы: смот­ри­те, лю­ди, вот я, вот где; я люб­лю Алек­сея, - и по­ле­те­ла бы от них - пусть сер­дят­ся… Мы но­си­лись бы над Уда­ем, ку­па­лись бы в воз­духе, об­ни­ма­лись бы кры­лыш­ка­ми и це­лый день щебета­ли­ б про лю­бовь свою!.. Не прав­да ли?

- Бог зна­ет, что при­хо­дит те­бе в го­ло­ву!.. Слу­ша­ешь те­бя - буд­то чу­дес­ный сон ви­дишь.

- А зна­ешь, что мне сни­лось!

- Что те­бе сни­лось?

- Снилось… страш­но рас­ска­зы­вать… Ну, да я приж­мусь к те­бе пок­реп­че - и не бу­дет страш­но. Ви­дишь, эти дни я не ви­де­ла те­бя, сильно грус­ти­ла по те­бе, а вче­ра ду­ма­ла дол­го, дол­го…

- О ком?

- Еще и спра­ши­ва­ет!.. Ду­ма­ла дол­го и зас­ну­ла; и ка­жет­ся мне, что мы с то­бой ры­бы: ты та­кой хо­ро­шенький окунь, весь в се­реб­ре, так и блес­тишь; перья у те­бя крас­ные, гла­за чер­ные, та­кие, как и те­перь, и так же хо­ро­шо смот­рят - а я, ка­жет­ся, плот­ва. Нам бы­ло ве­се­ло, очень ве­се­ло; мы пла­вали в ка­ком-то большом озе­ре; во­да в нем чис­тая, свет­лая, теп­лая, дно усы­па­но бе­лым пес­ком, по пес­ку ле­жат ра­ковины всех цве­тов, слов­но цвет­ки на по­ле; под­ле бе­ре­гов рас­тут тра­вы, буд­то ле­са зе­ле­не­ют под во­дою, а ры­бы кру­гом мно­го, мно­го: пле­щет­ся, иг­ра­ет, бе­га­ет вза­пус­ки… Мел­кая вер­хо­вод­ка соб­ра­лась в хо­ро­во­ды и гу­ля­ет се­бе тол­па­ми; ка­ра­си иг­ра­ют в ду­ра­ки; ер­ши ку­выр­ка­ют­ся че­рез го­ло­ву; карп рас­ска­зы­ва­ет сказ­ки; пес­ка­ри охватыва­ют ­впри­сяд­ку, точ­но пи­са­ря пол­ко­вой канцеляри­и, а рак, под­ми­ги­вая уса­ми, слов­но пирят­инский сот­ник, кро­ит из лис­точ­ка ка­кой-то на­ряд… всех чу­дес не при­пом­ню… Вот мы гу­ля­ли, гу­ля­ли с то­бою, рез­вились, плес­ка­лись и по­плыли от­дох­нуть к бе­ре­гу, в тра­ву; прип­лы­ва­ем к тра­ве, а она час­то срос­лась, перепуталас­ь, как этот хмель; мы ста­ли про­би­раться, чем да­лее, все тем­ней, тем­ней… Мне ста­ло страш­но: что-то бу­дет там? - по­ду­ма­ла я, и - вдруг пе­ред на­ми ог­ром­ная го­ло­ва со­ма, пасть раск­ры­та, ос­ка­ле­ны зу­бы, усы страш­но под­ня­ты, гля­жу - это ба­тюш­ка!.. Вот он, здесь! Смот­ри… он… сом… ух! Ба­тюш­ка… - И Ма­ри­на, за­трепетав, су­до­рож­но протянула­ дро­жа­щие ру­ки к вет­вям вер­бы. Алек­сей взгля­нул: в двух ша­гах гроз­но смот­рит на них из вет­вей ли­цо пол­ков­ни­ка…

Что прош­ло, то бу­дет ми­ло.

А. Пуш­кин.

Кто из нас не пом­нит сво­его детст­ва, чу­дес­но­го воз­рас­та, ког­да ви­ди­мый мир впер­вые раск­ры­ва­ет­ся пе­ред челове­ком, еще не пре­сы­щен­ном жиз­нию, еще не озабоч­енным про­за­ичес­ки­ми от­но­ше­ни­ями бы­та? От­ро­ку мир бо­жий - прек­рас­ный храм, в ко­то­ром он пи­ру­ет, увлеченны­й еже­дневно но­вы­ми, раз­но­об­раз­ны­ми красот­ами при­ро­ды; его ра­ду­ет и пер­вый ве­сен­ний лис­ток на де­реве, и лег­кое об­лако, ле­тя­щее по не­бу, и го­лу­бой цве­ток, бла­го­уха­ющий в све­жей, ро­сис­той зе­ле­ни, и пес­ни жавор­онка в чис­том по­ле, и цвет­ная ра­ду­га на си­зом грун­те ту­чи, и рас­ска­зы ста­рухи-няни о Змее Го­ры­ны­че, чуд­ной ко­ролевне-красавнце и злых вол­шеб­ни­цах; серд­це ве­ру­ет во все чу­де­са без­условно, не при­зы­вая на по­мощь хо­лод­но­го ума; впечатле­ния жи­вы, не­изг­ла­ди­мы. И дол­го еще пос­ле, ког­да челов­ек, вы­ве­ден­ный го­да­ми и обс­то­ятельства­ми на груст­ное по­ле жиз­ни, де­ла­ет­ся тру­же­ни­ком, с каж­дым днем разруш­ая свои меч­ты, раз­би­вая луч­шие на­деж­ды, он час­то обо­ра­чи­ва­ет­ся на про­шед­шее, и вос­по­ми­на­ния дет­ства, ти­хие, свет­лые, по­доб­но лег­ким сно­ви­де­ни­ям, убаюкиваю­т его в дни стра­да­ний, в ко­то­рых он, гор­дый, действующ­ий по собст­вен­но­му ра­зу­му, поч­ти всег­да сам бы­вает при­чиною!

Помню и те­перь рас­ска­зы доб­ро­го ста­ри­ка баш­тан­ни­ка, ни один ро­ман, ни од­на по­весть на­ших зна­ме­ни­тос­тей не про­из­во­дят на ме­ня те­перь та­ко­го дей­ст­вия. Бы­ва­ло, учи­тель рас­сер­дит­ся на ме­ня не в шут­ку за мои воп­ро­сы, вро­де сле­ду­ющих: как мог дом та­кой-то пре­сечься? Или дом та­кой-то вой­ти в сла­ву?

-  Не рас­суж­дай,- от­ве­чал учи­тель

- Да ведь до­мы не дви­жут­ся: как же дом во­шел в сла­ву? Вот здесь на­пи­са­но.

- Будешь мно­го знать, ско­ро сос­та­ре­ешься Учи за­дан­ную стра­нич­ку; вы­рас­тешь, сам уз­на­ешь.

Скажет гром­ко, рас­сер­дит­ся, по­зо­вет двух-трех горнич­ных и идет в ро­щу бо­та­ни­зи­ро­вать - сры­вать цве­точ­ки.

Учитель пос­то­ян­но за­ни­мал­ся бо­та­ни­кой, ког­да ни­ко­го не бы­ло до­ма Тут мне бы­ла своя во­ля: чуть он в ро­щу, я уже в сте­пи, си­жу пе­ред буд­кой баш­тан­ни­ка и слу­шаю его рас­ска­зы

Старику бы­ло за сто лет - и че­го ни знал он, че­го ни рас­ска­зы­вал!. И про шве­дов, и про та­тар, и про за­по­рож­цев.. И солн­це, бы­ва­ло, зай­дет, и яр­кие звез­доч­ки сверк­нут ко­е-где на си­нем не­бе, и ро­са ста­нет са­диться на ши­ро­кие ли­стья ар­бу­зов и дынь, а ста­рик все рас­ска­зы­ва­ет… Прибе­жишь до­мой - це­лую ночь снят­ся ры­жие шве­ды на курча­вых ло­ша­дях, по­ля­ки, за­ко­ван­ные в сталь от го­ло­вы до пя­ток, та­та­ры ни­зенькие, чер­ные, пле­чис­тые, уз­ког­ла­зые сто­ят в строю, ус­та­ви­ли копья, как еж иг­лы; вот ска­чут за­порожцы­ крас­ные, буд­то пла­мя, ве­ют чу­бы, шу­мят бунчук­и и знач­ки, пе­ред ни­ми До­ро­шен­ко, усы в пол-арши­на, на пле­че тя­же­лая бу­ла­ва. Уда­ри­ли: треск, стон прос­нешься - и рад, и жал­ко чу­дес­но­го сна!.

Но бо­лее все­го ос­тал­ся у ме­ня в па­мя­ти рас­сказ ста­ри­ка об охо­те - не о бе­ка­си­ной охо­те, не об охо­те на зай­цев или вол­ков, нет, это бы­ла осо­бен­ная охо­та; об ней поч­ти так рас­ска­зы­вал баш­тан­ник:

- Невеселые те­перь вре­ме­на, пра­во, не­ве­се­лые; как-то ста­ло и хо­лод­нее, и скуч­нее; вот с оча­ковс­кой зи­мы, как при­нес­ли мос­ка­ли с со­бою снег да мо­ро­зы, и до сих пор не вы­ве­дут­ся знать, по­лю­би­лось, да и солн­це что-то све­тит не по-преж­не­му ста­нет ве­че­реть, хоть шу­бу на­де­вай. А по­техи те­пе­реш­ние, срам ска­зать, мя­чи да го­рел­ки - бабьи по­те­хи, нет ха­рак­терст­ва, сов­сем нет!.. В ста­ри­ну, на мо­ей еще па­мя­ти, ка­кие бы­ва­ли по вес­нам охо­ты… Дур­ни! - ска­жет кто-ни­будь, - охо­тят­ся вес­ною, дур­ни, и я ска­жу, а мы все-та­ки охо­ти­лясь и не бы­ли дур­ни. Охо­та охо­те рознь.

Как лю­ди, бы­ва­ло, по­об­се­ют­ся в по­ле, сов­сем об­се­ют­ся, и гре­чи­хи по­се­ют, а ко­сить еще ра­но, тут и пой­дет гульня, па­руб­ки оде­нут­ся хо­ро­шенько, вый­дут пос­ле обе­да на вы­гон, ля­гут на зе­ле­ной трав­ке на спи­ну и, гля­дя на не­бо, ку­рят люльки да по­ют пес­ни; или, обо­ро­тясь квер­ху спи­ною, ку­рят люльки и что-ни­будь рас­ска­зы­ва­ют, гля­дя на тра­ву; так. до ве­че­ра ве­се­лят­ся; ве­че­ром, из­вест­но, при­дут де­вушки, и пой­дет дру­гое ве­селье.