- Кто от­ка­зы­ва­ет­ся от хле­ба-со­ли.

- Славный завт­рак! - го­во­рил при­лу­ча­нин сво­ему прия­телю, уби­рая за обе ще­ки жа­ре­ную ба­ра­ни­ну.

- Наш сот­ник бо­гат, и еще не­дав­но ку­пил се­бе зем­лю в До­ман­то­ве над Днеп­ром, зна­ешь - то са­мое мес­то, где он прис­тал к за­по­рож­цам

- Купил?

- Купил. Эх, жаль, что те­перь не ле­то! Оно хоть и не хо­лодно, вто­рые Па­рас­ки (14 ок­тяб­ря), да все уже осень; па­ны си­дят в ком­на­тах: зна­ешь, неж­ные - а то бы ты уви­дел столько панст­ва, что ес­ли б каж­дый снил­ся в ночь по ра­зу, то ру­ки ус­та­ли бы от крес­тов.. Здесь и лу­бенс­кий полков­ник, и сот­ни­ки, и еса­улы, и хо­рун­жие, и вся­кое панст­во..

Тут рас­пах­ну­лись две­ри из панс­ко­го до­ма; выс­ко­чил Ни­кита, а за ним тол­па за­по­рож­цев и му­зы­кан­тов, и все с пе­ньем, с пляс­кою пус­ти­лись к пог­ре­бу Чай­ковс­ко­го. В мину­ту бы­ли вы­ко­че­ны нес­колько де­сят­ков бо­чек и бо­чонков с на­лив­ка­ми и ме­да­ми и вне­се­ны в дом.

- Комедию за­мыш­ля­ют за­по­рож­цы, - го­во­ри­ли од­ни.

- Посмотрим, что из это­го вый­дет, - го­во­ри­ли дру­гие меж­ду на­ро­дом, сто­яв­шим тол­пою на ши­ро­ком дво­ре.

Запорожцы внес­ли боч­ки в ком­на­ты, зат­во­ри­ли две­ри; нем­но­го по­го­дя пос­лы­шал­ся стук мо­лот­ков, по­том со зво­ном вы­ле­те­ли ок­на и вслед за ни­ми по­сы­па­лись в на­род об­ру­чи, дон­ни­ки и клеп­ки раз­би­тых бо­чек, а вслед за клеп­ка­ми яви­лось в ок­не ли­цо Ни­ки­ты и гром­ко ска­за­ло на­ро­ду:

- Люди доб­рые, хо­ти­те знать, от че­го го­во­рит­ся "Пьяно­му мо­ре по ко­ле­но"?

- Хотим! - от­ве­чал на­род. - Как не хо­теть!

- Так пос­мот­ри­те сю­да, в ок­но.

Кто не гля­нет в ок­но - только всплес­нет ру­ка­ми Запо­рожцы за­ко­ло­ти­ли две­ри в свет­ли­це, вы­пус­ти­ли из бо­чек нас­той­ку и хо­дят по ко­ле­ни в до­ро­гих на­пит­ках и, накло­нясь, пьют их, как ло­ша­ди во­ду.

"Но вся­ко­му ве­селью бы­ва­ет ко­нец", - ска­зал, долж­но по­лагать, ка­кой-ни­будь большой фи­ло­соф: так и пи­рам Чай­ковс­ко­го при­шел ко­нец. По­жи­вя не­де­лю, ко­ше­вой собрал­ся ехать.

Было чис­тое, све­жее осен­нее ут­ро, ког­да за­по­рож­цы, вы­пив по чар­ке на до­ро­гу и по дру­гой на ко­нях, вы­еха­ли за го­род. Алек­сей с же­ною и стар­ши­на­ми про­во­жал их.

С пол­верс­ты от го­ро­да, в сте­пи, сто­ял кур­ган; на кур­га­не го­рел большой огонь и тол­пи­лись лю­ди.

- Кошевой батьку! - ска­зал Чай­ковс­кий с ко­ми­чес­кою важ­нос­тию, подъезжая к Збо­ровс­ко­му. - На кур­га­не вид­ны лю­ди, ку­чею сто­ят, долж­но быть, та­та­ры или тур­ки; поз­воль язы­ка дос­тать.

- С бо­гом, бра­ти­ку! - от­ве­чал ко­ше­вой

- Зимовник, батьку, - от­ве­чал Чай­ковс­кий, возв­ра­ща­ясь от кур­га­на, - зи­мов­ник ста­ро­го Касьяна, долж­но быть, тут и Сечь не­да­ле­ко. Про­сит хо­зя­ин до ха­ты.

- Добре, ва­ши го­ло­вы, - кри­чал ко­ше­вой, подъезжая к кур­га­ну.

- Ваши го­ло­вы, ва­ши го­ло­вы! - от­ве­чал Касьян и ка­за­ки, при­ни­мая гос­тей.

Здесь уст­ро­ена бы­ла на ско­рую ру­ку по­ход­ная кух­ня. Се­ли завт­ра­кать, на­ча­ли пить здо­ровье и ко­ше­во­го, и Чай­ковс­ко­го, и стар­шин, и да­же всех ка­за­ков по­оче­ред­но; опять яви­лась му­зы­ка, пош­ли тан­цы - только пе­ред вече­ром вы­еха­ли в по­ход за­по­рож­цы. Яр­ко го­ре­ли их ши­тые крас­ные жу­па­ны, сли­ва­ясь с го­ри­зон­том в лу­чах заходяще­го ­солн­ца Чай­ковс­кий с же­ною груст­но сле­дил за ни­ми… И вот уже крас­ною по­лос­кою мелька­ли они на да­лекой сте­пи; вдруг что-то от­де­ли­лось от них, рос­ло, рос­ло, близи­лось - и у кур­га­на явил­ся Ни­ки­та.

- Что те­бе на­до, Ни­ки­та? Здравст­вуй, Ни­ки­та! - ска­зал Чай­ковс­кий.

- Я ду­ма­ла, что и до смер­ти не уви­жу те­бя, Ни­ки­та! - ра­достно зак­ри­ча­ла же­на Чай­ковс­ко­го.

- Дело есть.

- Какое де­ло?

- Пойдите сю­да, важ­ное де­ло, тай­ное де­ло. Кро­ме вас, ни­кому ска­зать нельзя.

- Ну, что? - спро­сил Чай­ковс­кий, отой­дя с же­ною в сторо­ну от кур­га­на ша­гов на сто.

- Ничего. Я об­ма­нул ко­ше­во­го, ска­зал, что за­был тут свою люльку, да и вер­нул­ся.

- Зачем?

- Вот ви­ди­те.. Хо­ро­шо, что вы отош­ли от кур­га­на, нас ни­кто не ус­лы­шит - там Касьян, ста­рый ха­рак­тер­ник, там про­чие ка­за­ки… еще сме­яться ста­ли бы на­до мною.. Види­те… Жал­ко мне ки­дать вас, доб­рые лю­ди, ей-бо­гу, жал­ко. Как вы­еха­ли в степь, буд­то ка­мень прог­ло­тил я, тя­жело ста­ло, в гла­зах ту­ман ра­зост­лал­ся; еще уез­жая от вас, ви­дел на но­су чер­та, а то и чер­та не вид­но ста­ло, - а тут по­до мною конь спотк­нул­ся - ху­дая при­ме­та, ско­ро уме­реть до­ведется, по­ду­мал я, об­ма­нул ко­ше­во­го и вер­нул­ся. Те­перь про­щай­те! Про­щай­те, брат­цы! Об­ни­ми­те ме­ня… Ви­дите, я пла­чу, не­ко­му об­ни­мать ме­ня, ей-бо­гу, не­ко­му! Про­щай­те! Вот так! Спа­си­бо!

Никита мах­нул ру­кою, скло­нил­ся на сед­ло и ус­ка­кал из ви­ду.

Эпилог

В 182* го­ду да­ле­ко за Кав­ка­зом, у пер­сидс­кой гра­ни­цы, лет­нее по­лу­ден­ное солн­це жар­ко на­ка­ля­ло пес­ча­ную рав­нину. На рав­ни­не сто­ял бе­лый го­ро­док из сол­датс­ких па­латок, там ко­че­вал …ий пе­хот­ный полк. Ни ту­чи на не­бе, ни вет­ра на рав­ни­не, а солн­це так и об­да­ет жа­ром жел­тые ок­рест­нос­ти. В ла­ге­ре ти­ши­на, стран­ная ти­ши­на, кое-где хо­дит, как ма­ят­ник, ча­со­вой, без это­го мож­но бы поду­мать, что вы­мер на­род в ла­ге­ре и нет жи­вой ду­ши. В сторо­не сто­яла оди­но­кая па­лат­ка - не на­чальничья палатк­а, не по­чет­ная па­лат­ка прос­тая, обык­но­вен­ная, у вхо­да ее си­дел мо­ло­дой че­ло­век, в пест­рых ша­ро­ва­рах, в сол­датс­кой фу­ражке и ти­хо пла­кал, скло­ня­ясь го­ло­вою по­чти до ко­лен.

- Васька! А Васька! - пос­лы­шал­ся сла­бый го­лос из палат­ки.

- Сейчас, ба­рин, - от­ве­чал, вско­чив на но­ги, мо­ло­дой че­ловек и то­роп­ли­во утер сле­зы.

- Васька! Я, долж­но быть, выз­до­ро­вею, пра­во, выздоро­вею, - го­во­рил во­шед­ше­му че­ло­ве­ку мо­ло­дой офи­цер.

- Выздоровеете, ба­рин; я это дав­но го­во­рил.

- Нет, Васька, чу­ма не та­кая бо­лезнь, ник­то еще от нее не выз­до­ро­вел… А мне предс­та­ви­лось сей­час, что я до­ма, в Пи­ря­ти­не, на не­бо наш­ли ту­чи, идет дож­дик та­кой про­хладный! Во­да с кро­вельно­го же­ло­ба льется на ка­мень... По­мнишь ка­мень, что ле­жит пе­ред крыльцом?

- Помню, ба­рин.

- Льется во­да, све­жая во­да, а брыз­ги так и ле­тят кру­гом, и шеп­чет кто-то мне: "На­пей­ся этой во­ды: ты выздорове­ешь­: чу­ма бо­ит­ся этой во­ды". Дай мне хоть кап­лю, Васька!

Васька при­нес во­ды.

- Скверная, теп­лая во­да! - ска­зал офи­цер - Дай мне той во­ды… Вер­но, мне при­дет­ся уме­реть. Смот­ри, Васька, по­сле мо­ей смер­ти, ког­да при­дешь в Пи­ря­тин, на­пей­ся во­ды из же­ло­ба… Пой­ди при­не­си мне све­жей во­ды.

Васька при­нес дру­гой во­ды, но уже не зас­тал сво­его ба­рина: умер пос­лед­ний по­то­мок Алек­сея Чай­ковс­ко­го.

В га­зе­тах бы­ло на­пе­ча­та­но "Исклю­ча­ет­ся из спис­ков умер­ший пра­пор­щик …го пе­хот­но­го пол­ка, Со­зонт Чай­ковс­кий"

Еще в детст­ве я по­се­щал пи­ря­тинс­кую зам­ко­вую цер­ковь, и те­перь очень хо­ро­шо пом­ню ее стран­ную, древ­нюю жи­во­пись Под ико­на­ми вез­де бы­ли на­ри­со­ва­ны во­инс­кие клей­но­ды: бу­ла­вы, бун­чу­ки, пер­на­чи, стре­лы и копья; ду­бовые сте­ны бы­ли из­ре­за­ны раз­ны­ми над­пи­ся­ми; каж­дая ико­на име­ла свою при­ме­ча­тельную ис­то­рию. Тог­да был еще цел дом Чай­ковс­ких, стран­ной ар­хи­тек­ту­ры, с высо­кою кры­шею, с уз­ки­ми ок­на­ми; пе­ред крыльцом ле­жал большой жер­но­вой ка­мень. Вер­но, дав­но ле­жал он там: во­да, па­дав­шая с кры­ши, вы­мы­ла на нем глу­бо­кие ямы. За до­мом рос большой те­нис­тый сад (те­перь на этом мес­те, ка­жет­ся, ши­ро­кая пус­тая ули­ца); пе­ред до­мом, слов­но луг, рас­сти­лал­ся зе­ле­ный двор с рез­ны­ми ду­бо­вы­ми во­ро­та­ми, вы­хо­дя­щи­ми на ули­цу.