- А моя саб­ля где?

- Сабля у пол­ков­ни­ка, ви­сит на стен­ке под об­ра­за­ми! В по­че­те твоя саб­ля, доб­рая саб­ля! Нельзя ли мне, по­ша­лить тво­ею саб­лею с та­та­ра­ми? С лы­царс­кою саб­лей и сам ста­нешь слов­но лы­царь.

- И не ду­май!.. - зак­ри­чал Касьян. - До сих пор вер­но слу­жила моя саб­ля, крес­ти­ла го­ло­вы не­вер­ных, не выкроши­валась; не при­туп­ля­лась; до сих пор чу­жая ру­ка не тро­га­ла ее - и не тро­нет; ум­ру - за­ве­щаю по­ло­жить ее в гроб со мною. Ты, мо­жет быть, и доб­рый че­ло­век; бог те­бя зна­ет, что у те­бя на уме, только не тро­гай мо­ей саб­ли, не оби­жай ста­ри­ка, да еще зак­лю­чен­но­го, не ссорься со мною.

- Сохрани ме­ня бо­же, бо­же ме­ня сох­ра­ни! - го­во­рил ухо­дя Гер­цик. - Про­щай, дя­дюш­ка, не сер­дись; я пол­ков­ни­ку пе­ре­дам твою во­лю: доб­рый ка­зак лю­бит саб­лю, как же­ну, больше же­ны, сто раз больше, ты­ся­чу раз… сто ты­сяч…

А меж­ду тем, при пер­вых лу­чах солн­ца сто­ро­же­вые каза­ки с кре­пост­но­го ва­ла при­ме­ти­ли вда­ли большие клу­бы пы­ли, и вско­ре по­ка­за­лись на сте­пи лег­кие от­ря­ды та­тар. Во­ору­жен­ные ка­за­ки вы­сы­па­ли на вал; гар­ма­ши ста­ли у пу­шек; из­вест­ные, опыт­ные стрел­ки, за­ря­див га­ков­ни­цы, [29] на­ве­ли их в по­ле и, при­пав за щит­ка­ми, вы­жи­да­ли неп­ри­яте­ля. Та­та­ры на­ездничали, гар­цо­ва­ли, подс­ка­ки­ва­ли к крепос­ти, из­ред­ка пус­кая стре­лы, ко­то­рые, не до­ле­тая к це­ли, вон­за­лись в зем­лю. Ка­за­ки не стре­ля­ли. Нес­колько раз ка­заки проси­лись у пол­ков­ни­ка из кре­пос­ти по­гу­лять за ва­лом и пере­ведаться с та­та­ра­ми; но пол­ков­ник уг­рю­мо от­вечал им: "Не по­ра!" или "Не спе­ши­те преж­де от­ца в пек­ло" [30] - и с не­тер­пе­ни­ем пог­ля­ды­вал на се­вер. Еще вче­ра, сей­час по при­ез­де Касьяна, пол­ков­ник Иван пос­лал гон­ца к полковн­ику при­луц­ко­му про­сить по­мо­щи и при­каз пиря­тинской сот­не не­мед­ля явиться под Луб­ны: го­нец не яв­лялся, по­мощи не бы­ло, пи­ря­тин­цы не шли. Та­тарс­кие на­ездники ста­ли сме­лее, на­ча­ли бли­же подъезжать к ва­лу; но грянул­а с кре­пос­ти га­ков­ни­ца, дру­гая, третья, и они рас­се­ялись, ос­та­вя на мес­те двух че­ло­век да ко­ня; один ле­жал нич­ком, буд­то спал; дру­гой, ле­жа квер­ху ли­цом, ма­хал ру­ка­ми по­чти до по­луд­ня, слов­но вет­ря­ная мельни­ца, а ра­неный конь все си­лил­ся под­няться, ста­но­вил­ся на передн­ие но­ги и, си­дя на зад­них, как со­ба­ка, су­до­рож­но вытягива­л длин­ную шею, гля­дя на кре­пость, так что страш­но бы­ло смот­реть на не­го; по­том, ша­та­ясь, па­дал и опять ста­но­вил­ся на пе­ред­ние но­ги…

Настал пол­день ти­хий, зной­ный. Та­та­ры, вы­ехав из-под выст­ре­лов кре­пост­ных ору­дий, сто­яли гус­ты­ми тол­па­ми; над чис­тым по­лем пла­вал в не­бе большой кор­шун; распу­стив ши­ро­кие крылья, вы­тя­нув но­ги, во­ору­жен­ные остры­ми ког­тя­ми, мед­лен­но спус­кал­ся он на тру­пы и, то­ропливо от­ки­ды­ва­ясь в сто­ро­ну, буд­то не­хо­тя по­ды­мал­ся квер­ху, ког­да ра­не­ный та­та­рин быст­ро взма­хи­вал ру­ка­ми. По по­лю трус­ком бе­жа­ла ка­кая-то пест­рая со­ба­ка, опус­тив хвост, по­ве­ся го­ло­ву и длин­ный вы­су­ну­тый язык; ус­та­лая, ос­та­но­ви­лась она пе­ред тру­па­ми, кру­гом по­ню­ха­ла по­ле, за­вы­ла и, под­жав хвост, бро­си­лась бе­жать со всех ног. Пол­ковник, оти­рая пот­ные гла­за, пос­мот­ри­вал на се­вер - на се­ве­ре ни­ко­го не бы­ло - только чис­тая степь, рас­ка­лен­ная по­лу­ден­ным солн­цем, да по сте­пи, слов­но бе­гу­щие ста­да бе­лых овец, мелькал по­рою жар­кий пар на да­ле­ком гори­зонте.

Герцик со­ве­то­вал пол­ков­ни­ку сде­лать вы­лаз­ку; полков­ник не сог­ла­шал­ся, ожи­дая ско­рой по­мо­щи.

- На что вам, к че­му вам по­мощь, ког­да вы са­ми ве­ли­кий лы­царь? - го­во­рил Гер­цик. - При­дет по­мощь, вы ра­зобьете та­тар и все ска­жут: не сам раз­бил пол­ков­ник Иван, лю­ди по­мог­ли, еще, по­жа­луй, за­по­ют пес­ню, бабс­кую пес­ню:

Бабская пес­ня, а за­по­ют ее на ваш счет - и вам бу­дет со­вестно, и прид­раться бу­дет не за что.

- А хо­тел бы я пос­лу­шать, кто за­по­ет?

- Язык без кос­тей! Лю­бая ба­ба за­по­ет - что вы ей скажет­е! Эту пес­ню дав­но по­ют, не стать вам, па­не, зап­ре­щать ее! Зап­ре­ти­те, еще ху­же, не­по­доб­ное ска­жут про вас, про хра­брого лы­ца­ря; и в При­лу­ках, и в Мир­го­ро­де бу­дут петь пес­ню, ко­ли в на­шем пол­ку по­бо­ят­ся… Я вас люб­лю, па­не мой, очень люб­лю. Вот от­ку­да бе­рут­ся сло­ва мои.

- Знаю, дру­же мой, знаю, бра­ти­ку Гер­цик, спа­си­бо те­бе; даст бог утих­нет жар, я с ни­ми пе­ре­ве­да­юсь, я до­ка­жу, что сам побью эту по­гань, без при­луц­ких дег­тя­рей… хоть осто­рожность не ме­ша­ет… А что за­по­ро­жец?

- Сидит под ка­ра­улом.

- И сла­ва бо­гу! Ты на­до­умил ме­ня прип­ря­тать эту ста­рую ли­си­цу. Спа­си­бо, бра­те, мне и в го­ло­ву не приш­ло сна­ча­ла, что это шпиг (ла­зут­чик) от та­тар, на­де­ла­ли бы кис­ло во рту, ес­ли б ос­та­ви­ли его на во­ле…

- Известно! Вы са­ми, па­не, преж­де об этом ду­ма­ли, да не хо­те­ли оби­жать лы­ца­ря; вы сей­час и при­ка­за­ли, что дума­ли…

- Экая го­ло­ва у те­бя, Гер­цик! - ска­зал са­мо­до­вольный пол­ков­ник. - Мыс­ли мои да­же зна­ет…

- Я дрянь про­тив вас, па­не мой, а гос­подь умуд­ря­ет слеп­цов… И ка­кую ис­то­рию вы­ду­мал этот ста­рик: буд­то покой­ница Ма­ри­на - царст­во ей не­бес­ное - воск­рес­ла.

- Чудно и мне по­ка­за­лось это, да долг лы­царс­кий не ве­лел рас­спра­ши­вать о ба­бе… А что, ес­ли она жи­ва?

- О, бо­же ж мой! раз­ве, па­не, мерт­вые воск­ре­са­ют? Сам ви­дел, как она взош­ла на под­мост­ки, сам ви­дел.. да я уже го­во­рил вам.. вси­лу ушел из Се­чи, и ме­ня каз­ни­ли б, ес­ли б наш­ли, так раз­лю­то­ва­лись эти не­ве­ры!

- Не го­во­ри так, Гер­цик, - груст­но ска­зал пол­ков­ник, - они хрис­ти­анс­кие лы­ца­ри, а хит­ры бы­ва­ют и лю­ты, слов­но вол­ки… Не ду­мал я пе­ре­жить мо­ей Ма­ри­ны; не сдер­жал сло­ва по­кой­ни­це же­не..

- Что с во­за упа­ло, то про­па­ло, па­не мой. Что ж, ес­ли б и ос­та­лась в жи­вых Ма­ри­на?

- Видит бог, я бы от­дал ее за Алек­сея. Я и тог­да хо­тел это сде­лать. да. бог его зна­ет… как… Ну, да что го­во­рить об этом! Высп­ра­ши­вал ты вче­ра за­по­рож­ца о мо­ей доч­ке?

- Целый ве­чер. Да врет не­бы­ли­цы, ста­рая ли­са! Так, гово­рит, приш­ли, да и жи­вут у ме­ня - ви­ди­мо пу­та­ет­ся в ре­чах; он, жи­вя на зи­мов­ни­ке, вер­но, не знал то­го, что вы зна­ете из письма ко­ше­во­го и мо­их слов.. а вы­ду­мал сказ­ку, для больше­го по­че­ту ду­мал, что вы ба­ба - от­то­го, что они всех нас, гет­ман­цев, счи­та­ют ба­ба­ми - и расп­ла­че­тесь при ве­сточке о доч­ке и да­ди­те ему во­лю де­лать что за­хо­чет для крым­цев. Вер­но, по­лу­чил от ха­на не один ду­кат…

- Так, так! Пос­той, со­ба­ка! Уп­рав­люсь я с та­та­ра­ми, я на­учу его, как шу­тить с пол­ков­ни­ком Ива­ном. Что же он те­перь? Ты его ви­дел се­год­ня?

- Видел. Сильно заг­рус­тил, бьется об ре­шет­ки, да­же пла­чет…

- Пускай пла­чет, пус­кай пла­чет, от злос­ти пла­чет! Поню­хал пи­ро­га, да не уда­лось поп­ро­бо­вать… А не ху­до бы и нам пе­ре­ку­сить, Гер­цик.

Начало ве­че­реть. Та­та­ры не­больши­ми куч­ка­ми ста­ли разъезжать по по­лю пе­ред кре­постью; од­на из них, по­больше, подъеха­ла до­вольно близ­ко и ок­ру­жи­ла тру­пы то­варищей; не­ко­то­рые слез­ли с ко­ней; ка­за­лось, хо­те­ли под­нять и увез­ти мерт­вые те­ла. Гар­маш при­лег к пуш­ке, при­ложил фи­тиль - и с кре­пост­но­го ва­ла гря­нул выст­рел: яд­ро по­па­ло пря­мо в ку­чу; как жи­вое се­реб­ро, разбрызну­лись та­та­ры в сто­ро­ны, ос­та­вя на мес­те еще нес­кольких то­ва­ри­щей и две длин­ные пи­ки, вотк­ну­тые в зем­лю, на пи­ках тор­ча­ли только что от­руб­лен­ные ка­зачьи го­ло­вы; кровь стру­илась по длин­ным древ­кам; ве­чер­ний ве­те­рок по­ка­чи­вал их в сто­ро­ны и ве­ял чер­ны­ми чу­ба­ми…