- Нет, у вся­ко­го жи­да мно­го се­реб­ра и чо­ло­та, а все-та­ки у од­но­го меньше, у дру­го­го больше, вот пос­лед­ний и бу­дет бо­га­че.

- Так Ну-ну? А ка­за­ки где?

- Дойдет и до ка­за­ков. Зажг­ли жи­ды све­чи - и в мес­теч­ке ста­ло свет­ло, буд­то в празд­ник ка­кой, а это бы­ло в пост­ный день, в пят­ни­цу!..

- Слыхано ли!.. Не­чес­ти­вые!

- Кроме то­го, что на­чи­нал­ся ша­баш, у жи­дов бы­ло и дру­гое ве­селье: в тот день они дер­жа­лись и стар и мал за рай­ское яб­ло­ко.

- Врет твоя быль. Га­дю­ко! Где бы они дос­та­ли рай­ское яб­ло­ко?

- Оно не рай­ское: ку­да им до рая! А так на­зы­ва­ет­ся. Прие­дет ка­кой-ни­будь жид в го­род, прос­той жид, как и все - в ер­мол­ке, в пей­си­ках, и на­зы­ва­ет се­бя не жи­дом, а хо­сегом, - это то у них стар­шой, - вот на­зо­вет се­бя хо­се­том, при­ехал, го­во­рит, из Иеру­са­ли­ма, при­вез ста­рые жи­довские деньги и рай­ское яб­ло­ко. Идет к не­му каж­дый жид, да­ет деньги, по­дер­жит­ся за яб­ло­ко и трет се­бе рукам­и лоб: это, говор­ят, здо­ро­во; а жен­щи­ны по­ку­па­ют у хо­се­та ста­рые деньги, слов­но по­луш­ки из жел­той ме­ди с ды­роч­ка­ми, да­ют за по­луш­ку чер­во­нец и ве­ша­ют де­тям на шею, чтоб ли­хо­рад­ка не прис­та­ла, что ли!

- Вот дур­ни!

- Известно Вот в этот ве­чер при­шел в свою по­га­ную ха­ту жид Бо­рох, а у не­го лоб крас­ный-крас­ный - на­тер, го­во­рит, яб­ло­ком, - при­шел и сын, не то ре­бе­нок, не то че­ло­век, а так под­ле­ток Ста­ру­ха, Рох­ля, же­на Бо­ро­ха, то­же бы­ла у хо­сета, ку­пи­ла ста­рую по­луш­ку и на­це­пи­ла ее на шею трех­летней доч­ке; доч­ка бе­га­ла вок­руг сто­ла, пе­ла, кри­ча­ла, а Бо­рох с же­ною и сы­ном ужи­на­ли гу­гель, по-на­ше­му лап­шу, с шаф­ра­ном, да ры­бу с пер­цем, да редьку ва­ре­ную в ме­ду, а за­ку­сы­ва­ли ма­цою, ле­пеш­ка­ми без все­го, на од­ной во­де, да­же без со­ли.

- Фу! На них про­пасть! Сквер­но едят!

- Оттого они жи­ды. Едят они - а в ок­но как зас­ве­тит ра­зом, слов­но солн­це взош­ло: пус­ти­ли ка­за­ки крас­но­го пету­ха, зажг­ли мес­теч­ко. Выст­рел, дру­гой, крик, шум, рез­ня, зве­нят ок­на…

- Славно, Га­дю­ко. Так их!

- Жидовский под­рос­ток выс­ко­чил из ха­ты. За ним ста­рый Бо­рох… только Бо­рох не выс­ко­чил, упал на­зад в ха­ту с раз­би­тою го­ло­вою к но­гам Рох­ли, а в две­рях по­ка­зал­ся ка­зак: саб­ля на­го­ло, шап­ка на пра­вом ухе, усы квер­ху. Рох­ля упа­ла на ко­ле­ни, схва­ти­ла на ру­ки ма­ленькую доч­ку и ста­ла про­сить и пла­кать: "Убей, го­во­рит, ме­ня, а не бей доч­ки, я все рас­ска­жу". Выс­лу­шал ка­зак, где зо­ло­то, на­бил пол­ные кар­ма­ны зо­ло­том, взял на ру­ки жи­до­воч­ку, а Рох­лю так за­дел, вы­хо­дя, саб­лею, что она тут же и рас­тя­ну­лась.

- На что ж ка­за­ку ма­ленькая жи­до­воч­ка?

- У пол­ков­ни­ка меж­ду охо­чи­ми ка­за­ка­ми бы­ло че­ло­век пять за­по­рож­цев: до­ро­гою прис­та­ли до ком­па­нии, а запо­рожцам за де­тей хо­ро­шо пла­тят осед­лые, что жи­вут на зи­мовниках; вот за­по­ро­жец и взял ди­тя и про­дал его за деньги, и сло­во лы­царс­кое сдер­жал, не убил ди­тя­ти; ему же луч­ше.

- Лучше! Ну?..

- Вот ка­за­ки разг­ра­би­ли мес­теч­ко, по­те­ши­лись, и верну­лись до­мой, и да­вай гу­лять на чу­жие деньги; а сколь­ко пар­чей на­вез­ли, а сколько бар­ха­ту, а су­кон, а позументо­в!

- Молодцы! Ей-бо­гу, мо­лод­цы!.. И все тут? И ко­нец?

- Конец-то ко­нец, да еще есть ма­ленький хвос­тик.

- Говори и хвос­тик. Что там за хвос­тик? У хо­ро­ше­го бара­на хвост луч­ше дру­гой це­лой ов­цы. Не­да­ле­ко, в Мол­давии, по пу­ду хвос­ты ве­сят, да ка­кие жир­ные… да­же мне есть за­хотелось, как вспом­нил… Го­во­ри, го­во­ри!

- Казаки уеха­ли, а Рох­лю не взял не­чис­тый: по­ле­жа­ла до све­та, а све­том и очу­ня­ла, ожи­ла.

- Ожила?

- Ожила; они ведь слов­но кош­ки - ум­рет, сов­сем ум­рет; пе­ре­тя­ни на дру­гое мес­то - ожи­вет! Та­кая на­ту­ра. Собра­лись жи­ды, ко­то­рые уце­ле­ли, поп­ла­ка­ли над по­жа­ри­щем, да и ста­ли поп­ре­кать Рох­лю: "Ты, - го­во­рят, - про­да­ла каза­кам де­тей; сын по­ехал с ни­ми: ста­рый Иоська из-под мос­та ви­дел, и одет, го­во­рит, в ка­зац­кое платье, а дочь увез ка­зак на ло­ша­ди: это не один Иоська ви­дел; да и дом твой не сожг­ли ка­за­ки, да и са­мую те­бя не уби­ли". Пош­ла Рох­ля к хо­се­ту, слов­но по­ме­шан­ная, и во­ет, и пла­чет, и ша­та­ет­ся, а хо­сет уце­лел где-то меж­ду брев­на­ми; дол­го го­во­ри­ла с ним, да к ве­че­ру и про­па­ла.

- Ага! Око­ле­ла?

- Нет, без вес­ти про­па­ла, из мес­теч­ка про­па­ла, ис­чез­ла, буд­то ее кто язы­ком с зем­ли сли­зал. Ско­ро пос­ле это­го по­явилась за Днеп­ром во­ро­жея, зна­хар­ка, очень по­хо­жая на Рох­лю, и ста­ла шеп­тать пра­вос­лав­ным лю­дям, и ле­чить пра­вос­лав­ных, и ко­му ни по­шеп­чет, ко­го на на­по­ит зелья­ми - все уми­ра­ют, ник­то не выс­ко­чит, лос­ком ло­жат­ся, слов­но та­ра­ка­ны от мо­ро­за в мос­ковс­кой из­бе. И мно­го уже лет хо­дит она, из­во­дит чест­ной на­род, при­хо­дит но­чью на каж­дую све­жую мо­ги­лу и хо­хо­чет, ока­ян­ная, и весе­лые пес­ни по­ет.

- Ух! Си­ла крест­ная с на­ми! Что ж ее не из­ве­дут-то?

- Попробуйте, па­не. Где ви­да­но спо­рить с не­чис­тою си­лою!.. А вот сын ее при­ки­нул­ся хрис­ти­ани­ном, за­жил меж ка­за­ка­ми, как наш Гер­цик.

- Не ме­шай Гер­ци­ка! Я те­бе раз ска­зал, не го­во­ри ху­до о Гер­ци­ке; я знаю, все не лю­бят Гер­ци­ка от­то­го, что он мне вер­но слу­жит, что я ему и отец, и мать, и ро­ди­на, а это дру­гим не нра­вит­ся; дру­гие ра­ды про­дать пол­ков­ни­ка за люльку тю­тю­ну, [25] за чар­ку вод­ки - вот что я раз ска­зал и не отс­туп­люсь от сло­ва, пус­кай на ме­ня гря­нет гром, и сто ты­сяч бо­чон­ков чер­тей рас­щип­лят мою ду­шу, как ба­ба с ку­ри­цы перья, ес­ли отс­туп­люсь… Я ска­зал - и бу­дет так! Мое сло­во креп­ко…

Полковник за­пил пос­лед­нюю фра­зу чар­кою нас­той­ки и быст­ро на­чал хо­дить по ком­на­те. Га­дю­ка за­мол­чал, стоя у по­ро­га, и уг­рю­мо смот­рел ис­под­лобья на пол­ков­ни­ка.

- Ну, что ж? - го­во­рил пол­ков­ник, са­дясь на кро­вать.

- Было из-за че­го сер­диться, - ска­зал Га­дю­ка.

- Я не сер­дил­ся, я только ска­зал, что я че­ло­век характер­ный - и все тут.

- И без то­го все это зна­ют.

- И хо­ро­шо де­ла­ют. Ну, что ж?

- Ничего. Моя быль хоть и кон­че­на. Из­вест­но, мо­жет, и вы­дум­ка, а мо­жет, и прав­ды зер­но есть…

- Разумеется, сказ­ка! Где же сын?

- Живет меж­ду ка­за­ка­ми, мо­ро­чит доб­рых лю­дей; это еще бы ни­че­го, а то го­во­рят…

Но сказ­ка Га­дю­ки не кон­чи­лась: дверь в свет­ли­цу с шу­мом рас­пах­ну­лась, и ча­со­вой ка­зак гря­нул­ся на пол, став на чет­ве­реньках пе­ред кро­ватью пол­ков­ни­ка; за ним в две­рях сто­ял во­ору­жен­ный се­дой за­по­ро­жец.

- Вот те­бе, ду­рень, на оре­хи! - го­во­рил за­по­ро­жец, погля­дывая на ча­со­во­го, ко­то­рый ка­раб­кал­ся по по­лу, си­лясь встать. - Вы­ду­мал, ду­рень, не пус­кать за­по­рож­ца к па­ну пол­ков­ни­ку. Здо­ров, па­не!

- А ты как смел вхо­дить, ког­да не при­ка­за­но?

- А как сме­ет хо­дить ве­тер по по­лю? Не­бой­сь, спрашива­ется у гет­ма­на?.. А за­по­ро­жец - род­ной брат вет­ру; я и к ко­шевому хо­жу, ко­ли де­ло есть, не спра­ши­ва­ясь; я не ба­ба, не при­ду бол­тать о со­сед­ках. Де­ло есть, нуж­ное де­ло - вот и все.

- Посмотрим, ка­кое там де­ло! Пос­мот­рим, Га­дю­ко.

- Два де­ла есть у ме­ня, - ска­зал Касьян. - Пер­вое: ве­ли ско­рее за­пи­рать во­ро­та, во­ору­жай лю­дей - та­та­ры идут…

- Где они там у дьяво­ла?

- До сих пор, чай, уже гра­бят твой полк. Вче­ра ночью они долж­ны пе­реб­раться че­рез Днепр.

- Не ве­ли­ка важ­ность! - ска­зал пол­ков­ник, вопроситель­но ­пос­мот­рев на Га­дю­ку. - Не ви­да­ли мы этой дря­ни..

- Хорошо ска­за­но, - от­ве­чал Касьян, - так за­чем же ты про­сил по­мо­щи у за­по­рожс­ко­го то­ва­рист­ва и за­чем я, ду­рак, ска­кал сю­да, по­чи­тай, от са­мой Се­чи, на пе­ре­мен­ных ко­нях, по при­ка­зу ко­ше­во­го Збо­ровс­ко­го?