Хлопец не зас­тал зна­ха­ря до­ма и рыс­цой поп­лел­ся на­зад.

День был к ве­че­ру. Едет хло­пец, а навст­ре­чу идет, бог ее зна­ет от­ку­да, цы­ган­ка, в си­ней ис­под­ни­це, в крас­ной изо­рванной юб­ке, ста­рая, сквер­ная, ли­цо - как ржа­вый коте­лок, во­ло­сы се­дые ви­сят клоч­ка­ми из-под ка­кой-то гряз­ной тряп­ки, на­мо­тан­ной на го­ло­ву; нос крюч­ком к бо­ро­де, бо­рода крюч­ком к но­су, а гла­за так и све­тят­ся. Хло­пец перек­рестился и, бо­яз­ли­во сняв шап­ку, ска­зал:

- Здравствуй, те­туш­ка!

- Здорово, не­бож, - от­ве­ча­ла она ше­пе­ля­вя, - ку­да бог не­сет?

- Домой.

- А от­ку­да?

- Ездил за зна­ха­рем; до­ма не зас­тал.

- А на что вам зна­харь?

- Казака уку­си­ла га­дю­ка (змея).

- Ох, бо­же мой! И дав­но уку­си­ла?

- Не знаю ког­да, долж­но быть, се­год­ня; вче­ра он был еще не ку­са­ный и по­ут­ру се­год­ня по­ехал на охо­ту, ка­жись, не ку­са­ный, а опо­луд­ни вер­нул­ся уже уку­шен­ный.

- Ну, бла­го­да­ри бо­га, что повст­ре­чал ме­ня! Ве­ди ме­ня ско­рее; я по­мо­гу ему, я знаю за­го­ва­ри­вать и кровь, и змею, и ли­хо­рад­ку, и вся­кие на­пас­ти; ве­ди ме­ня.

- Спасибо вам, те­туш­ка, - от­ве­чал, по­че­сы­ва­ясь в затылк­е, хло­пец, ко­то­ро­му очень не хо­те­лось быть вмес­те со страш­ною цы­ган­кою, - да ме­ня не за ва­ми пос­ла­ли; бо­юсь, как рас­сер­дят­ся.

- Дурень! Раз­ве не все рав­но, кто ни вы­ле­чит ка­за­ка? Еще спа­си­бо ска­жет те­бе хо­зя­ин; а ум­рет че­ло­век - на тво­ей ду­ше грех бу­дет.

"Правду го­во­рит бе­со­ва ба­ба, - по­ду­мал хло­пец, - да страш­но! Ес­ли она ведьма, зай­дет сза­ди, вско­чит на ко­ня, а пос­ле и мне на пле­чи и ста­нет ез­дить на мне ку­да захо­чет…"

- Что же ты мол­чишь?

- Пожалуй, те­туш­ка; только, будьте лас­ко­вы, не иди­те со мною ря­дом, а сту­пай­те впе­ред; я бу­ду рас­ска­зы­вать доро­гу, а то мой конь не лю­бит бабьего ду­ху.

Цыганка пош­ла впе­ред; хло­пец по­ехал за нею ша­гом на бла­го­род­ном рас­сто­янии.

Солнце заш­ло, и пол­ная лу­на взош­ла на чис­тое не­бо, ког­да хло­пец и цы­ган­ка при­бы­ли на зи­мов­ник.

В тем­ной ком­на­те сто­нал Гер­цик; его ру­ка рас­пух­ла до пле­ча и буд­то пок­ры­лась ла­ком; но опу­холь не шла да­лее. Вид­но, яд по­те­рял свою си­лу. В со­сед­ней ком­на­те си­де­ли при све­те ка­ган­ца [33] Касьян и Чай­ковс­кий с же­ною, рас­суж­дая, ку­да про­пал хло­пец. На­ко­нец,он явил­ся.

- Где ты про­пал, вра­жий сын? - зак­ри­чал Касьян. - Чело­век уми­ра­ет, а ты, вер­но, спал в сте­пи? Где зна­харь?

- Знахаря нет до­ма; ска­за­ли: по­ехал в па­лан­ку [34] ле­чить ка­кую-то па­ню: гово­рят, что-то съела, что ли, так в жи­во­те неб­ла­го­по­луч­но; а вер­нет­ся пос­ле­завт­ра, ска­за­ли, при­едет.

- На чер­та он мне пос­ле­завт­ра, ду­рень? Где же ты пропа­дал?

- Я ниг­де не про­па­дал, а все ехал хо­дою, про­во­дил сю­да ка­кую-то зна­хар­ку, что ли, цы­ган­ку, что ли, я не раз­бе­ру ее тол­ком; стар че­ло­век, ти­хо хо­дит, а го­во­рит: "Вы­ле­чу от га­дю­ки". Вот мы и опоз­да­ли.

- Где же твоя зна­хар­ка?

- Тут, за дверью, только не ис­пу­гай­тесь. По­жа­луй­те сю­да, те­туш­ка!

Хлопец, толк­нув но­гою, от­во­рил дверь и быст­ро ото­шел в сто­ро­ну. Цы­ган­ка вош­ла.

- У вас есть не­ду­жий, [35] - го­во­ри­ла она, - змея уку­си­ла его; злые змеи в это ле­то, очень злые, труд­но за­говаривать их, а я знаю за­го­вор­ку, за­го­во­рю змею хоть во­дяную, хоть сте­по­вую…

- Это сте­по­вая, - ска­зал Чай­ковс­кий.

- А ты по­че­му зна­ешь? Ты зна­харь? Так за­го­во­ри, ко­ли зна­харь

- Я не зна­харь, бог не дал мне муд­рос­ти, а змея уку­си­ла на сте­пи, так долж­на быть сте­по­вая.

- Не ме­шай­ся не в свое де­ло, уче­но­го учить - пор­тить.

- Правда, те­туш­ка, - ска­зал Касьян, - иди­те ско­рее к боль­ному, вре­мя не тер­пит.

Цыганка сбро­си­ла с го­ло­вы тряп­ку, встрях­ну­ла го­ло­вою, и длин­ные се­дые во­ло­сы со­вер­шен­но зак­ры­ли ли­цо ее; по­том по­дош­ла к Гер­ци­ку, ос­ве­ти­ла ему ру­ку, взгля­ну­ла на ли­цо и ос­та­но­ви­лась.

- Что, ба­буш­ка, мож­но от­шеп­тать? - спро­сил Гер­цик жа­лобным го­ло­сом.

- Можно, лишь бы угод­но бы­ло бо­гу. Я, ка­жет­ся, где-то ви­де­ла те­бя? Не во­ро­жи­ла я те­бе ког­да-ни­будь?

- Нет, ба­буш­ка, ни­ког­да не во­ро­жи­ла, в пер­вый раз те­бя ви­жу.

- Ну хо­ро­шо, иди­те се­бе, вы­не­си­те и свет­ло.

Все выш­ли в дру­гую ком­на­ту, ско­ро пос­лы­ша­лась заго­ворка цы­ган­ки.

"Помолюся гос­по­ду бо­гу и всем свя­тым его! Десь-не-десь на Лу­ко­морье сто­ит яб­ло­ня су­хая, на тую яб­ло­ню му­ха на­летае, лист об­ви­вае, чер­ва на­па­дае, ко­рень ис­то­чае, яблон­ю сгуб­ляе… И на че­ло­ве­ка ра­ба божьего есть на­пасть злая, бо­лес­ти, и хво­ро­бы, и вся­кие на­ро­бы, и га­ды зак­ля­тые; ты у ме­ня, под­тин­ни­ца, ве­ре­тин­ни­ца, не кру­тись, не вер­тись, я те­бя знаю, от сес­тер раз­ли­чаю, есть ве­ре­тин­ни­ца луго­вая, ле­со­вая, гно­евая, зем­ля­ная и ве­ре­тин­ни­ца во­дя­ная. Я те­бя сло­вом сильным из­го­няю, зак­ли­наю, уби­рай­ся к се­страм-посестричкам, ма­лым не­ве­лич­ким, где то­пор не сту­чит, где лю­ди не хо­дят, где ко­ро­вы не бро­дят, ку­да петушин­ый го­лос не за­ле­та­ет; не па­лить, не су­шить те­бе бе­ло­го ли­ца, жел­тые кос­ти, га­ря­чия кро­ви ра­ба бо­жия!.. Тьху! Сгинь!.. Сгинь, го­во­рю!"

Три ра­за про­чи­та­ла цы­ган­ка за­го­вор­ку и выш­ла в дру­гую ком­на­ту, где на нее с бла­го­го­ве­ни­ем смот­ре­ли Касьян и Чай­ковс­кий с же­ною.

- А что? - спро­сил Чай­ковс­кий

- Трудная змея, не прос­тая змея! Да и за­пус­ти­ли ра­ну; мно­го вре­ме­ни прош­ло... Пос­мот­рим, что бу­дет.

Через нес­колько вре­ме­ни пош­ли к больно­му. Ру­ка бы­ла все в од­ном сос­то­янии.

- Каково те­бе? - спро­сил Касьян.

- Немного ста­ло буд­то лег­че.

- Худая при­ме­та! - ска­за­ла цы­ган­ка. - Пос­ле этой заговор­ки­ долж­но быть нем­но­го труд­нее: яд ис­пу­га­ет­ся и нач­нет ме­таться, а то он спо­ко­ен, злая змея уку­си­ла те­бя!.. Опас­но, очень опас­но, за­го­вор не бе­рет, на­до ле­чить, вот при­ложим на ра­ну этот ко­рень: он пос­лед­нее средст­во.

Цыганка дос­та­ла из кар­ма­на сво­ей юб­ки ко­ре­шок тем­ного цве­та, раз­ре­за­ла его, по­мо­чи­ла во­дою, при­ло­жи­ла на ра­ну и креп­ко об­вя­за­ла кру­гом тряп­кою.

- Это по­мо­жет? - спро­сил Чай­ковс­кий.

- Поможет. Ка­кая бы ни бы­ла змея, от вся­кой по­мо­жет, раз­ве уку­сит зме­иха, у ко­то­рой уби­ли де­тей, от этой нич­то не по­мо­жет, нич­то не спа­сет, - го­во­ри­ла цы­ган­ка, стран­но улы­ба­ясь.

Не ус­пе­ла цы­ган­ка до­кон­чить сво­их ре­чей, как Гер­цик страш­но зас­то­нал, за­ме­тал­ся на пос­те­ли.

- А что? - спро­си­ла цы­ган­ка

- Жжет, слов­но ог­нем; жи­лы тя­нет…

- Ага! Ис­пу­гал­ся яд. Тер­пи ка­зак, ата­ман бу­дешь.

Но Гер­ци­ку нев­мочь бы­ло тер­петь - он ме­тал­ся, кри­чал, ре­вел не­че­ло­ве­чес­ким го­ло­сом и сор­вал пе­ре­вяз­ку. С ужа­сом все уви­де­ли страш­ную пе­ре­ме­ну: ру­ка по­си­не­ла, опу­холь быст­ро под­ви­га­лась к шее, уку­шен­ный па­лец почер­нел.

- Жаль мне те­бя, доб­рый ка­зак! - го­во­ри­ла цы­ган­ка, смот­ря пря­мо в гла­за Гер­ци­ка - Ты ум­решь, неп­ре­мен­но ум­решь, ни­ка­кие си­лы не спа­сут те­бя, и ум­решь ско­ро; опу­холь ох­ва­тит гор­ло и за­ду­шит. Пош­ли за по­пом, приго­товься к смер­ти, те­бя уку­си­ла зме­иха, у ко­то­рой от­няли де­тей, яд ее не­из­ле­чим… не­из­ле­чим ее яд… Слы­шишь?.. Не уви­дишь ты бо­лее солн­ца, в эту ночь закроются­ на­ве­ки гла­за твои.

И, страш­но улы­ба­ясь, гля­де­ла она в очи Гер­ци­ку, буд­то с нас­лаж­де­ни­ем чи­тая в них всю глу­би­ну му­че­ний безна­дежного от­ча­яния.