И Ма­ри­на спря­та­ла пы­ла­ющее ли­цо свое на гру­ди Алек­сея.

- Ну, о чем же ты еще грус­тишь, мой ми­лый? - ска­за­ла Ма­ри­на, с ти­хим уп­ре­ком гля­дя в очи Алек­сею.

- Не о се­бе гру­щу я: я вспом­нил Пи­ря­тин, мою ста­ру­ху ма­туш­ку; мо­жет быть, в это са­мое вре­мя она уз­на­ла от Гер­ци­ка о мо­ем по­че­те, по­мо­ло­де­ла, ду­мая ско­ро уви­деть ме­ня… И, мо­жет быть, она гля­дит там да­ле­ко, в Пи­ря­ти­не, на это са­мое солн­це и про­сит бо­га, чтоб спря­та­лось оно ско­рее за го­ру, вы­во­ди­ло ско­рее дру­гой день, и чтоб и тот про­хо­дил ско­рее и приш­ло ра­дост­ное вре­мя на­ше­го свида­ния. И те­перь, ког­да я, гля­дя на солн­це, про­ща­юсь с ним, мо­жет быть, она в зам­ковс­кой церк­ви, пе­ред об­ра­зом богом­атери, сто­ит на ко­ле­нях, ра­дост­но пла­чет и благода­рит ее… Чу­ет ли твое серд­це, доб­рая ма­туш­ка, что ты не уви­дишь бо­лее сы­на, что он, убе­гая, как вор, из Пи­рятина, не прос­тясь с то­бою, на­ве­ки по­ки­нул те­бя, остав­ил беспо­мощную на ста­рос­ти и завт­ра ум­рет по­зор­но? Вот что ду­мал я, моя ми­лая. А смер­ти я не бо­юсь, за гро­бом жизнь веч­ная! Там не пла­чут, не взды­ха­ют.

- Там мы не раз­лу­чим­ся с то­бою! - ве­се­ло ска­за­ла Ма­ри­на - Мы ста­нем жить вмес­те веч­но, веч­но! Не прав­да ли? На­ши ду­ши бу­дут ле­тать на свет­лом об­лач­ке, ся­дут на мо­ре и поп­лы­вут с вол­ны на вол­ну да­ле­ко-да­ле­ко, и ник­то им не ска­жет: ку­да вы? За­чем вы? Мы бу­дем вольнее птиц небес­ных, ве­се­ло сле­тим на мо­ги­лу, где бу­дут по­ко­иться на­ши кос­ти; я раз­рас­тусь над тво­ею мо­ги­лою кус­том калин­ы, пу­щу кор­ни глу­бо­ко и обовью ими те­бя, слов­но ру­ка­ми, рас­ки­ну вет­ви ши­ро­ко, чтоб твой прах не топ­та­ли лю­ди, не пек­ло солн­це; тем­ною ночью вспом­ню на­шу здеш­нюю жизнь, на­ше го­ре - и ти­хо зап­ла­чу; но чуть взой­дет солн­це, от­ру сле­зы, пусть ник­то не ви­дит их, ве­се­ло за­ше­ве­лю, зас­ме­юсь дроб­ны­ми лис­точ­ка­ми и ду­шис­ты­ми цве­точ­ка­ми; мо­ло­дой ка­зак сор­вет вет­ку мо­их цве­тов, по­да­рит их сво­ей ко­хан­ке, ко­хан­ка внле­тет мой цве­ток се­бе меж­ду ко­сы - и пу­ще по­лю­бит ка­за­ка; я су­мею на­ве­ять, на­шеп­тать ей ча­ры люб­ви - я лю­би­ла на све­те… лю­би­ла те­бя, мой чер­но бро­вый ка­зак, те­бя, моя ра­дость.

- Ого! Ка­кие ве­се­ленькие! - ска­зал, вхо­дя, Ни­ки­та.

- А о чем же нам пе­ча­литься? - спро­си­ла Ма­ри­на.

- Разве вас прос­ти­ли?

- Нет; а мы здесь вмес­те, и ум­рем вмес­те, и бу­дем всег­да вмес­те…

Никита по­ка­чал го­ло­вой.

- Как нам не ра­до­ваться, брат Ни­ки­та! - ска­зал Алек­сей. - По­па­ли в бе­ду, а тут как все нас лю­бят, все на­ве­ща­ют, при­ходят уте­шать…

- Гм! Вот оно что! Хит­ро ска­за­но! Чис­тый мос­ковс­кий оби­няк. На что лю­дям ме­шать? Вам, я ду­маю, ве­се­лее без третьего… А то до­сад­но, что Алек­сей дур­но ду­ма­ет о Ники­те, а Ни­ки­та вот и те­перь по­обе­щал ка­ра­ульным со­рок ми­хайликов ви­на да ме­ду сколько в гор­ло вле­зет, чтоб пусти­ли уви­деть вас, па­ру глу­пых Алек­се­ев… Гос­по­ди, про­сти, что ба­бу на­ре­каю мужс­ким име­нем!.. На Ни­ки­ту сер­дятся, а Ни­ки­та це­лый день по­ил ста­ри­ков, го­во­рил с по­пом да с письмен­ны­ми людьми, ка­ким бы по­бы­том и сред­ствием спас­ти па­на пи­са­ря. Бог вам судья, бра­ти­ку!

- Ну, что ж они го­во­ри­ли? - спро­си­ла Ма­ри­на.

- У! Быст­ра! Ци­ка­ва! До­ве­ла до бе­ды доб­ро­го ка­за­ка да и не ка­ет­ся! Что го­во­ри­ли? Ни­че­го не го­во­ри­ли. Вот уже и пла­кать со­би­ра­ет­ся!

- Оставь ее, Ни­ки­та; грех оби­жать жен­щи­ну. Что? Вид­но, нет на­деж­ды?

- Да я только так, я знаю их на­ту­ру; с то­бою дру­гая речь пой­дет Го­во­рить-то они го­во­ри­ли мно­го, а тол­ку ма­ло; все рав­но, что ка­шу ва­рить из то­по­ра: хоть полд­ня ки­пит, и шу­мит, и пе­нит­ся; сни­ми с ог­ня ко­те­лок, хлеб­ни лож­кою - чис­тая во­да, а то­пор сам по се­бе ос­тал­ся… По­ил я до обе­да ста­ри­ков-ха­рак­тер­ни­ков; не­че­го ска­зать, ста­рос­ветс­кие лю­ди, ста­ро­дав­ние го­ло­вы, де­бе­лые ду­ши, а к обе­ду сда­лись - лос­ком лег­ли; я тог­да за со­ве­том к од­но­му, к друго­му: мол­чат, хоть бы те­бе сло­во, ни па­ру из уст, ле­жат, как осет­ры! Сам ви­но­ват, по­ду­мал я, пе­ре­дал ма­те­ри­алу. Пос­ле обе­да соб­рал с де­ся­ток письмен­ных душ, пос­та­вил пе­ред ни­ми це­лое вед­ро го­рел­ки и го­во­рю, вы, брат­цы, на­род ра­зумный, не че­та нам, ду­ра­кам, вы час­то в письмо гля­ди­те и зна­ете, что там до че­го пос­тав­ле­но и что за чем ру­ку тя­нет, дай­те со­вет и по­мощь в та­ком де­ле, как оно бу­дет?..

- А бу­дет так, как бог даст, - от­ве­ча­ли они.

- Разумно ска­за­но! Сей­час вид­но пти­цу по по­ле­ту, - при­бавил я.

- О! Мы, бра­ге, жи­вем на этом; от нас все уз­на­ешь, вот только хва­тим но ми­хай­ли­ку.

Выпили по два, по три ми­хай­ли­ка, а все мол­чат: гля­жу- пьют уже по де­ся­то­му, я вспом­нил сер­деч­ных характерни­ков­, что до сих пор хра­пят под ва­лом, и ска­зал:

- Что ж, па­но­ве, как ва­ша бу­дет ра­да (со­вет)?

- Вот что я те­бе ска­жу, Ни­ки­та, - на­чал один, - а что я ска­жу, то­му так и быть; вся Сечь зна­ет, что я са­мый ра­зум­ный че­ло­век.

- Не знаю, бра­ти­ку, где он та­ко­го ра­зу­ма наб­рал­ся. Раз­ве в шин­ке у Вар­ки, - пе­ре­бил дру­гой, - я не ска­жу о се­бе, а Бо­лиголова его за по­яс затк­нет.

- Убирайся ты с сво­ею Бо­ли­го­ло­вою по­дальше, ку­да и ку­риный го­лос не за­хо­дит; вот я рас­ска­жу…- ска­зал тре­тий.

- А чтоб ты каш­лял че­реп­ка­ми, стек­лом да панс­ки­ми бу­динками! [9] - зак­ри­чал дру­гой. - Да как под­ня­ли меж со­бою письмен­ные ду­ши спор, кри­ки, брань, что твои тор­гов­ки на ба­за­ре в гет­ман­щи­не, только и слыш­но: Я! Я! Я! Я! Не ус­пел ог­ля­деться да рас­слу­шаться, а они уже друг дру­га за чу­бы; пе­рес­со­ри­лись, пе­ред­ра­лись, слов­но пе­ту­хи вес­ною, и пош­ли до ку­ре­ня по­зы­ваться; [10] пропа­ла только моя го­рел­ка! А вот уже ве­че­ре­ет, я и по­шел до па­нот­ца. [11] Па­но­тец ме­ня выс­лу­шал и го­во­рит:

- Дело, бра­ге, важ­ное, не выс­ко­чить Алек­сею от смер­ти.

- Будто, батьку, ни­как не мож­но спас­ти? - спро­сил я.

- Нельзя, - ска­зал па­но­тец, - та­ков за­кон на Се­чи. Прав­да, ко­ли най­дет­ся жен­щи­на, ко­то­рая за­хо­те­ла бы из-под топо­ра или пет­ли пря­мо вес­ти прес­туп­ни­ка в цер­ковь и пере­венчаться с ним, то его прос­тят; да кто за­хо­чет опозор­ить се­бя? Да и где возьмет­ся на Се­чи жен­щи­на? Лю­ди в стари­ну на­роч­но сде­ла­ли та­кой за­кон: зна­ли, что женщин­е не­от­ку­да взяться.

- Вот и все тут, бра­те Алек­сею! Пло­хо!

- Плохо, Ни­ки­та! Вид­но, на то во­ля бо­жия! А все-та­ки те­бе спа­си­бо, бог те­бе зап­ла­тит за твое ста­ра­ние.

- Да я вый­ду за Алек­сея, - поч­ти зак­ри­ча­ла Ма­ри­на, - я ска­жу пе­ред на­ро­дом, что…

- Ов-ва! Опять свое. Что ты ска­жешь? Ну что? Са­ма зава­рила ка­шу да хо­чешь и расх­ле­бать.. Не до по­ро­сят сви­нье, ког­да ее сма­лят (па­лят)... Мол­ча­ла б луч­ше, да бо­гу молил­ась… Про­щай, Алек­сей!

- Куда ты?

- Так, скуч­но, бра­те, хоть в во­ду бро­ситься, скуч­но! Це­лый день по­ил ду­ра­ков, а сам ни кап­ли в рот не брал; кут­ну с до­са­ды…

- Не хо­ди, Ни­ки­та, по­тол­куй с на­ми.

- С ва­ми те­перь тол­ко­вать, что во­ду то­лочь - только уста­нешь; и вам ве­се­лее вдво­ем, на­го­во­ри­тесь, по­ка есть вре­мя.

- Куда же ты?

- Поеду с го­ря к Вар­ке в ши­нок!..

- Что ж-те­бе за го­ре?

- Грех спра­ши­вать, бра­те Алек­сею! Раз­ве мне не жал­ко те­бя? Черт вас зна­ет, за что я по­лю­бил вас, сам не до­бе­ру тол­ку! Еще те­бя ку­да ни шло, ты че­ло­век с ха­рак­те­ром, а то и ее по­лю­бил… кто-ни­будь подс­лу­ша­ет, сме­яться ста­нет, а ей-бо­гу, по­лю­бил! Будь она ка­зак, я плю­нул бы на нее, она дрянь-ка­зак, не­жен­ка, а для ба­бы - мо­ло­дец ба­ба, ха­рак­тер­ная ба­ба! Вот что!.. Как вспом­ню про вас про обо­их, тош­но ста­нет, слов­но не ел трое су­ток… Про­щай­те! Тя­жело на ду­ше; раз­ве ус­по­ко­юсь, как… как по­хо­ро­ню вас.. - Ни­ки­та мах­нул ру­кой и вы­шел.