Т. Шевченко

Скромно сто­ял у две­рей мо­ло­дой ка­зак, опус­тив гла­за, су­до­рож­но по­во­ра­чи­вая в ру­ках кра­си­вую ка­бар­динс­кую ша­поч­ку. Алек­сей взгля­нул на не­го, про­тер гла­за и поч­ти ше­по­том ска­зал:

- Боже мой! Или я рех­нул­ся, или это Ма­ри­на!.. Две круп­ные сле­зы по­ка­ти­лись по ще­кам мо­ло­до­го ка­за­ка, он бы­стро под­нял рес­ни­цы, вы­пус­тил из рук ша­поч­ку и уже ле­жал на гру­ди Алек­сея, ти­хо пов­то­ряя:

- Я, мой ми­лый! Я, мой не­наг­ляд­ный Алек­сей! И дол­го они ни­че­го це го­во­ри­ли, гля­де­ли друг на дру­га, сме­ялись, пла­ка­ли и, сли­ва­ясь го­ря­чи­ми ус­та­ми в один бес­ко­неч­ный по­це­луй, уно­си­лись да­ле­ко от зем­ли.

За все пе­ча­ли, за­бо­ты и стра­да­ния, за всю тя­жесть на­шей зем­ной жиз­ни ве­ли­кий тво­рец щед­ро наг­ра­дил че­ло­ве­ка, дав ему мо­ло­дость и лю­бовь…

- Как же ты по­па­ла сю­да, моя гор­ли­ца? - спра­ши­вал Алек­сей. - Как ты ос­та­ви­ла от­ца и прош­ла пус­тые вольные сте­пи?

- Помнишь ты страш­ный ве­чер, ког­да отец подс­те­рег нас на ост­ро­ве?.. Я ска­за­ла те­бе: бе­ги ско­рее, бе­ги в Сечь, я те­бе при­ка­зы­ваю! И ты убе­жал, по­це­ло­вав ме­ня; а из-за де­рева вы­шел отец, гроз­но пос­мот­рел на ме­ня, под­нял на­до мною сжа­тую ру­ку - и ос­та­но­вил­ся, буд­то не­жи­вой; пос­ле уда­рил се­бя ку­ла­ком по лбу и ти­хо, груст­но ска­зал: "Не гля­ди на ме­ня так страш­но! Ты по­хо­жа на мою по­кой­ни­цу.. по­едем до­мой!" От­вер­нул­ся и по­шел; я за ним иду и ног не слы­шу. Приш­ли к бе­ре­гу, там сто­ит лод­ка, на лод­ке Гадюк­а и Гер­цик. Ба­тюш­ка ска­за­ли им ве­се­ло: "Я по­шел гу­лять по ост­ро­ву и дочь на­шел; она тут же гу­ля­ла". Мы се­ли и при­еха­ли до­мой.

- А ты не ви­да­ла здесь Гер­ци­ка? - спро­сил Алек­сей.

- Как же! Он с на­ми повст­ре­чал­ся у са­мой тво­ей па­лат­ки, да не уз­нал ме­ня, только ска­зал Ни­ки­те: "Про­ве­ди ме­ня, доб­рый че­ло­век, к Пол­тавс­ко­му ку­ре­ню. "

- А ты его сра­зу уз­на­ла?

- Еще бы! Ночь лун­ная, как день… О чем ты заг­рус­тил?..

- Ничего. Те­бе на­доб­но бе­жать ско­рее из Се­чи. Ес­ли узна­ют, что ты здесь, бу­дет ху­до, мы мо­жем поп­ла­титься жиз­нию.

- Лишь бы вмес­те, я сог­лас­на уме­реть.

- К че­му уми­рать, ког­да мы бу­дем жить вмес­те счастлив­о, спо­кой­но? Наш ко­ше­вой пи­сал се­год­ня к тво­ему от­цу: он для ме­ня те­бя сва­тал, а ко­ше­вой ну­жен от­цу тво­ему. Как ты ду­ма­ешь: бла­гос­ло­вит нас отец?

- Бог его зна­ет, его не раз­га­да­ешь! Раз он при­шел ко мне ут­ром, а я пла­ка­ла. "Знаю, - ска­зал он, - о чем ты, ду­ра, пла­чешь. Ес­ли б мне пой­мать это­го Алек­сея…" - "Так что бы?" - спро­си­ла я. - "Че­му об­ра­до­ва­лась? Те­бе на что? Уж я знал бы, что с ним сде­лать!" - Я пу­ще зап­ла­ка­ла и пош­ла в сад; смот­рю - солн­це так све­тит теп­ло, а мои цве­ты цве­тут и нак­ло­ня­ют­ся друг к друж­ке; на них пол­за­ют, вок­руг лета­ют муш­ки, жуч­ки, пче­лы, все вмес­те, все ро­ем, а я од­на на све­те, по­ду­ма­ла я, как тот под­сол­неч­ник, что сто­ит одино­ко над до­рож­кою, но и ему есть де­ло, есть ра­дость: он лю­бит солн­це, и ку­да пой­дет оно, свет­лое, подсолнечни­к по­ворачивает за ним свою лу­чис­тую цвет­ную го­лов­ку. И ста­ло мне со­вест­но… Без­душ­ный цве­ток по­во­ра­чи­ва­ет­ся к солн­цу: будь у не­го си­ла, он отор­вал­ся бы от кор­ня и поле­тел бы к не­му - а я? Мое солн­це, моя ра­дость да­ле­ко; знаю, где он, и си­жу, буд­то свя­зан­ная!.. До­си­жусь, что просватают­ ме­ня за не­лю­ба… страш­но!.. К ве­че­ру моя цы­га­ноч­ка про­да­ла все мои до­ро­гие серьги и ду­ка­то­вые оже­релья, и в ту же ночь я убе­жа­ла из от­цовс­ко­го до­ма, прис­та­ла дорог­ою к за­по­рож­цу Касьяну, от­дох­ну­ла у не­го день на зимовк­е, а пос­ле он, спа­си­бо, про­вел ме­ня до са­мой Се­чи… Ну пол­но, пол­но, пе­рес­тань, ты ме­ня за­це­лу­ешь!..

- Ах ты, моя не­наг­ляд­ная Ма­ри­на! И для ме­ня ты бросил­а дом, от­ца, ро­ди­ну? Для ме­ня ре­ши­лась ехать вер­хом, по ди­кой сто­ро­не, на­де­ла ка­зац­кое платье, об­ре­за­ла свои длин­ные, тем­ные ко­сы? [8]

- На что они бы­ли мне?… Раз­ве уда­виться бы­ло ими?.. Я с ра­достью взя­ла нож­ни­цы и об­ре­за­ла их. Но ког­да они упа­ли пе­ре­до мною на стол, тем­ные, длин­ные, вол­нис­тые - слов­но что отор­ва­лось от мо­его серд­ца; не ста­ну скры­вать, я зап­ла­ка­ла. "Ко­сы, мои ко­сы! - по­ду­ма­ла я. - Сколько лет я сви­ва­ла и раз­ви­ва­ла вас, сколько лет я гор­ди­лась ва­ми пе­ред под­ру­га­ми, ког­да вы, как чер­ные змеи, кра­си­во обви­вались, пе­реп­ле­та­лись вок­руг го­ло­вы мо­ей и крас­ный мак по­рою го­рел над ва­ми, слов­но пла­мя! Сколько раз вы жар­ко раз­ме­ты­ва­лись по из­го­ловью мо­ей де­вичьей постел­и, ког­да чуд­ный сон о нем вол­но­вал мою кровь, и сколько раз чер­ною ту­чею зак­ры­ва­ли мое ли­цо от светлог­о ут­ра, от божьего солн­ца, ког­да я, про­бу­дясь, крас­нела, вспоми­ная сон свой!.. Ду­ма­ла я в гроб лечь с ва­ми, тем­ные мои ко­сы, с ва­ми, под­ру­ги мо­ей оди­но­кой ра­дос­ти и пе­ча­ли… И вот я под­ня­ла на вас ру­ку, под­ня­ла ру­ку на са­мое се­бя!.. Па­дай­те, сле­зы, круп­ным дож­дем на мои ко­сы; не прирос­тут они, не прис­та­нет ско­шен­ная тра­ва к сво­ему кор­ню, не цвес­ти сор­ван­но­му цвет­ку…" Так я ду­ма­ла - не сер­дись, мой ми­лый… но это бы­ло не­дол­го: я вспом­ни­ла, для ко­го ли­ши­лась сво­ей кра­сы - и пе­рес­та­ла пла­кать, да­же са­ма спле­ла об­ре­зан­ные ко­сы, спря­та­ла на гру­ди сво­ей и при­несла те­бе в по­да­рок. На, возьми их, они твои!..

Алексей при­жал их к серд­цу, об­нял и рас­це­ло­вал Мари­ну. Алек­сей и Ма­ри­на пла­ка­ли.

- Скажи мне, - спро­сил Алек­сей пос­ле дол­го­го мол­ча­ния, - за­чем ты наз­ва­лась Алек­се­ем?

- Оттого, что мне нра­вит­ся это имя… Ох вы, ка­за­ки, каза­ки! Ду­ма­ете, что у баб и ума нет; а пой­дет на хит­рос­ти - пят­над­ца­ти­лет­няя дев­чон­ка про­ве­дет ста­ри­ка. Ви­дишь, я наз­ва­лась Алек­се­ем, пи­ря­тинс­ким по­по­ви­чем, на­роч­но, чтоб сыс­кать те­бя ско­рее. Я зна­ла, что ты дол­жен быть на Се­чи; я и не зна­ла да­же вер­но это­го, но мое серд­це вещева­ло­, что ты здесь. А как сыс­кать те­бя? Ста­ну рас­спра­ши­вать - мо­жет, до­га­да­ют­ся, да и спра­ши­вать как? А мо­жет, ты еще и не в Се­чи?.. Я и по­ду­ма­ла: на­зо­вусь са­ма Алек­се­ем; ко­ли кто те­бя не зна­ет, тот ни­че­го не ска­жет, а дру­гой, мо­жет, ска­жет: знаю и я од­но­го Алек­сея-по­по­ви­ча пиря­тинского, ви­дел его вот там и там, или что по­доб­ное. Это мне и на ру­ку…

- Вишь, ка­кая хит­рая!

- Придется хит­рить, ког­да си­лы нет. Чуть я ска­за­ла в ку­рене свое имя, так все и зак­ри­ча­ли: "Вот шту­ка! Есть у нас уже один Алек­сей-по­по­вич да еще и пи­ря­тинс­кий; вот ко­медия! Да его те­перь нет, по­ехал на крым­цев; да что за мо­лодец! Да он вой­ско­вым пи­са­рем!" И я все уз­на­ла, не спра­шивая о те­бе, мой со­кол. Не грус­ти же так! Или ты разлю­бил ме­ня?..

- Меня бог по­ка­ра­ет, ко­ли раз­люб­лю те­бя! От­то­го я и за­думался, что люб­лю те­бя, что мне жал­ко те­бя. Мои товари­щи­ не злы, но су­ро­вы и не­умо­ли­мы, ког­да кто наруш­ает их за­кон. Бе­да, ес­ли те­бя уз­на­ют! У ме­ня серд­це за­ми­ра­ет, как по­ду­маю… Я бо­юсь, что этот Гер­цик…

- Что за нуж­да Гер­ци­ку ме­шаться в ва­ши вой­ско­вые де­ла? Ведь он не за­по­ро­жец, а твой при­ятель; да он и не уз­нал ме­ня!..

- Последнему-то я не ве­рю: у не­го гла­за, как у кош­ки; ска­жи раз­ве, что ему го­раз­до вы­год­нее не из­ме­нять нам…

- Разумеется!.. Ос­тавь свои чер­ные ду­мы, пос­мот­ри на ме­ня ве­се­лее, по­це­луй ме­ня!..

- Рад бы ос­та­вить, са­ми ле­зут в го­ло­ву. Опять ду­маю: ведь Гер­цик знал, что ты убе­жа­ла?

- Он ос­тал­ся в Луб­нах, в на­шем до­ме, так, вер­но, знал.

- Отчего же он мне не ска­зал? Как по­ду­маю, тут есть не­доб­рое…

- Ничего!.. Вот ты мне дай доб­ро­го ко­ня, я по­еду пря­мо на зи­мов­ник Касьяна и там по­дож­ду те­бя; ба­тюш­ка, вер­но, сог­ла­сит­ся на на­шу свадьбу; не сог­ла­сит­ся - бог с ним, зай­мем ку­сок сте­пи, сде­ла­ем зем­лян­ку, и за­жи­вем.