Услыша это, ка­за­ки ска­за­ли Алек­сею: "Ты свя­тое письмо в ру­ки бе­решь, чи­та­ешь, нас на доб­рые де­ла нас­тав­ля­ешь; как же ты име­ешь бо­лее гре­хов?"

"Хоть я и чи­таю свя­тое пи­са­ние, и вас нас­тав­ляю, а сам не­хо­ро­шо де­лаю. Ког­да я из Пи­ря­ти­на вы­ез­жал, не про­щался с от­цом и ма­терью, гне­вал­ся на стар­ше­го бра­та, до­брых лю­дей ли­шил хле­ба-со­ли, де­тей и ста­рых вдов тол­кал стре­ме­на­ми в гру­ди; гу­ляя по ули­цам, про­ез­жал ми­мо бо­жи­ей церк­ви, не сни­мал шап­ки, не крес­тил­ся - за это и гиб­ну те­перь! Не вол­на вста­ет по мо­рю, это ро­ди­тельская мо­лит­ва ка­ра­ет… Ес­ли б ме­ня не уто­пи­ла бу­ря и мо­лит­ва сох­ра­ни­ла, умел бы я ува­жать от­ца и ма­туш­ку, стар­ше­го бра­та по­чи­тал бы как от­ца. а сест­ру как ма­туш­ку".

Начал Алек­сей-по­по­вич ис­по­ве­ды­вать свои гре­хи, начал­а ути­хать бу­ря; вол­ны, слов­но ру­ка­ми, по­ти­хоньку поды­мали ка­зац­кие су­да и при­но­си­ли к Тен­те­ре­ву остров­у.

Тогда на­ча­ли ка­за­ки удив­ляться, что в Чер­ном мо­ре под бу­рею сов­сем по­то­па­ли, а ни од­но­го че­ло­ве­ка не по­те­ря­ли.

Тогда Алек­сей-по­по­вич вы­шел из суд­на, взял в ру­ки свя­тое письмо и стал на­учать на­род:

"Надобно, па­ны, лю­дей ува­жать, по­чи­тать от­ца и матуш­ку: кто это де­ла­ет, тот всег­да счаст­лив, смертельн­ый меч то­го об­ми­на­ет, ро­ди­тельская мо­лит­ва вы­ни­ма­ет че­ло­ве­ка из дна морс­ко­го, от гре­хов ду­шу ис­куп­ля­ет и по­могает на су­ше и на мо­ре…"

На дру­гой день, к ве­че­ру, вся Сечь встре­ча­ет ко­ше­во­го и ка­зачью фло­ти­лию; при ра­дост­ных кри­ках раз­де­ли­ли на­грабленное се­реб­ро и зо­ло­то; быст­ро хо­ди­ли по ру­кам ми­хайлики за здо­ровье ко­ше­во­го и вой­ско­во­го пи­са­ря; по всем ку­ре­ням слыш­на бы­ла но­вая пес­ня:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­пи­ляє.

И где ни про­хо­дил Алек­сей, ле­те­ли квер­ху шап­ки и раз­давались ра­дост­ные кри­ки. К ужи­ну поз­вал Алек­сея коше­вой.

- На лов­ца и зверь бе­жит, - ска­зал он вхо­див­ше­му Алек­сею, - про вол­ка по­молв­ка, а он и тут! Вот лу­бенс­кий пол­ковник Иван про­сит на­шей по­мо­щи. Крым­цы уз­на­ли, что по­ло­ви­на его пол­ка уш­ла по гет­манс­ко­му при­ка­зу к лях­скрй гра­ни­це, и хо­тят на­пасть на Луб­ны. Те­перь полков­ник и про­сит нас, как доб­рых со­се­дей, по­мочь ему, ко­ли что слу­чит­ся не­хо­ро­шее. Так на­пи­ши ему, что я рад с това­риством по­мо­гать ему, на­ше­му соб­ра­ту, еди­но­вер­цу, как бог по­ве­лел, - только ко­ли он от­даст свою дочь за вой­скового пи­са­ря вой­ска За­по­рожс­ко­го, Алек­сея-по­по­ви­ча. На­пи­ши так пос­ко­рее; я под­пи­шу, и от­дай это­му пос­лан­цу - на­доб­но то­ро­питься.

Теперь только взгля­нул прис­тально Алек­сей на полков­ничьего гон­ца и ра­дост­но зак­ри­чал:

-  Ты ли, Гер­цик?

- Я, па­не вой­ско­вой пи­сарь, - от­ве­чал го­нец, низ­ко кланя­ясь.

- А ты его зна­ешь, Алек­сею? - спро­сил ко­ше­вой.

- Знаю, батьку; это ис­кус­ный че­ло­век. Здо­ров ли полков­ник?

- Здоров, и пол­ков­ник здо­ров, и его доч­ка Ма­ри­на, и все здо­ро­вы..

- Думал ли ты ме­ня здесь уви­деть?

- Никак не ду­мал; все ду­ма­ли, что вы уто­ну­ли, ло­вя ры­бу, и пла­ка­ли по вас, а вы здесь… ве­ли­ким па­ном. Си­лен гос­подь в Си­оне!..

Ужинали у ко­ше­во­го очень ве­се­ло Каж­дый на это имел свои при­чи­ны. Пос­ле ужи­на ко­ше­вой от­дал письмо пол­ковничьему гон­цу, при­ка­зав ему то­ро­питься. Алек­сей за­звал Гер­ци­ка на ми­ну­ту в свою па­лат­ку. На до­ро­ге их встре­тил Ни­ки­та Прих­вос­тень, он был на­ве­се­ле и уже щел­кал се­бя по но­су, при­го­ва­ри­вая: "Да уби­рай­ся, прокля­тая га­ди­на, с доб­ро­го но­са! Вот на­ка­за­ние бо­жее!.. Да тут и си­деть нес­по­кой­но. Ка­зац­кий нос - вольный нос; ле­ти се­бе луч­ше вот к то­му па­ну, ста­ро­му шлях­ти­чу, за­был его про­звище… до­сад­но, за­был! Да те­бя не учить стать, злая личи­на, и сам зна­ешь… Вот у не­го нос уже оседланн­ый зо­лотым сед­лом со стек­лыш­ка­ми; си­деть бу­дет хорош­о, по­койно! Сту­пай же… А! И наш вой­ско­вой пи­сарь!.. Говор­ил вра­жьим де­тям, что бу­дет толк из Алек­сея-по­по­ви­ча, бу­дет - и вы­шел… И бьет во­ро­га, как мух, и на гус­лях играе­т, и бо­гу мо­лит­ся за на­ше то­ва­рист­во!.. И пес­ня есть, ей-бо­гу, есть… Вот она, пес­ня:

На бi­ло­му мо­рю, на со­ко­ли­но­му мо­рю,

Чорний ка­мень кви­лить, прок­ви­ляє.

Тут что-то не так, од­но сло­во не так пос­тав­ле­но, а завт­ра вы­учу, и бу­дет хо­ро­шо: се­год­ня не­ког­да!.. Ку­да ж ты идешь, па­не пи­сарь?

- Спать по­ра, брат Ни­ки­та, и ты ло­жись спать.

- Куда те­бе спать, тут та­кая ко­ме­дия! Пос­лу­шай. Прихож­у в ку­рень и сел ужи­нать; под­ле ме­ня но­ви­чок, прос­то дрянь, ре­бе­нок, си­дит и ни­че­го не ест, я ему ми­хай­ли­ка - не пьет, го­во­рит: "Нез­до­ро­вит­ся, дя­дюш­ка".

- Какой я те­бе дьяво­ла дя­дюш­ка? Зо­ви ме­ня брат Ники­та. А те­бя как звать?

- Я, го­во­рит, Алек­сей-по­по­вич.

- А мо­жет, еще и пи­ря­тинс­кий? - го­во­рю я.

- Именно пи­ря­тинс­кий!

- Вот тут я и по­ка­тил­ся от сме­ху. Ка­кой ты, го­во­рю, Алек­сей пи­ря­тинс­кий… Бог с то­бой, умо­рил ме­ня сме­хом! Есть у нас Алек­сей-по­по­вич пи­ря­тинс­кий, не те­бе че­та, хоть и мо­лод, да де­бе­лая ду­ша, и от ми­хай­ли­ка не от­ка­зы­ва­ет­ся, и про­чее… А ты что за ка­зак! Мо­ло­до, зе­ле­но, еще не сло­жился; хоть и по­ря­доч­но­го рос­та, да прям и то­нок, слов­но трос­тин­ка…

- Я вот с не­де­лю жи­ву в ку­ре­не, - ска­зал он, - от всех слы­шу, что есть дру­гой Алек­сей-по­по­вич пи­ря­тинс­кий и хо­тел бы пос­мот­реть на не­го.

- Увидишь, - ска­зал я, - он те­перь при­ехал вмес­те со мною. Я бы те­бе сей­час по­ка­зал, да он у ко­ше­во­го.

- Покажи мне, ког­да вый­дет.

- Ладно, - ска­зал я, - я вот тут уже дав­но бро­жу да напе­ваю но­вую пес­ню.

- Странно, ес­ли это те­бе не сни­лось, - от­ве­чал вой­ско­вой пи­сарь, - в Пи­ря­ти­не, сколько пом­ню, не бы­ло дру­го­го Алек­сея.

- А явил­ся, ей-бо­гу, явил­ся! Вот я те­бе его по­ка­жу.

- Пускай завт­ра.

- Нет, не завт­ра, се­год­ня по­ка­жу. Ни­ки­та Прих­вос­тень спра­вед­ли­вый ка­зак, не ста­нет снов рас­ска­зы­вать; вы­пить - выпьет при слу­чае, а лгать не ста­нет. При­ве­ду, сей­час при­ве­ду пи­ря­тин­ца, до­ка­жу прав­ду.

Ох! По со­ко­ли­но­му кам­ню, чор­но­му кам­ню,

Бiлое мо­ре кви­лить, прок­ви­ляє.

И Ни­ки­та ушел к По­по­ви­чевс­ко­му ку­ре­ню, на­пе­вая но­вую пес­ню. А Алек­сей-по­по­вич во­шел в свою вой­ско­вую па­лат­ку, рас­спро­сил Гер­ци­ка, на­да­вал ему про­пасть пору­чений и в Луб­ны и в Пи­ря­тин, снаб­дил на до­ро­гу несколь­кими ду­ка­та­ми и по­да­рил до­ро­гой ту­рец­кий кин­жал, осы­панный ал­ма­за­ми, го­во­ря: "Я сам сво­еруч­но убил па­шу и снял с не­го этот кин­жал; пусть он бу­дет за­ло­гом на­шей друж­бы".

Герцик со сле­за­ми об­нял Алек­сея, обе­щал вы­пол­нить все по­ру­че­ния, тот­час дать знать обо всем в Сечь и вы­шел.

Еще ти­хо ко­ле­ба­лась, еще не ус­пе­ла ус­по­ко­иться опу­щенная по­ла вой­лоч­ной па­лат­ки вой­ско­во­го пи­са­ря, как опять под­ня­лась - и роб­ко во­шел мо­ло­дой, строй­ный ка­зак; из-за не­го выг­ля­ды­ва­ла го­ло­ва Ни­ки­ты.

- Вот те­бе зем­ляк! - го­во­рил Ни­ки­та. - Тол­куй­те с ним про Пи­ря­тин, а мне не­ког­да, ме­ня зо­вут! Про­щай­те! Ники­та врет, Ни­ки­те снит­ся! Ни­ки­та так се­бе; ду­рень Ни­кита! А Ни­ки­та все свое… - Пос­лед­ние сло­ва ед­ва слыш­но уже от­да­ва­лись за па­лат­кой.

Попiд гаєм, мов ла­соч­ка,

Крадеться Ок­са­на.

Забув, по­бiг, об­ня­ли­ся.

"Серце!" - та й зом­лi­ли.