- Прощай, Гриц­ко.

Старые при­яте­ли об­ня­лись и рас­ста­лись.

Веди ме­ня, пус­тын­ный жи­тель,

Святой ана­хо­рет.

В. Жуковский

Никто в Пи­ря­ти­не не до­га­дал­ся, ку­да ис­чез Алексей-по­пович. Ут­ром наш­ли на бе­ре­гу Удая пус­тую лод­ку; в ней ле­жала шап­ка Алек­сея, и все по­ло­жи­ли, что он уто­нул. До­несли об этом пол­ков­ни­ку Ива­ну.

- Коли уто­нул, так ищи­те се­бе дру­го­го по­па, - хладно­кровно от­ве­чал пол­ков­ник, а сам к ве­че­ру со всем сво­им дво­ром уехал в Луб­ны.

Недели две пос­ле возв­ра­та пол­ков­ни­ка в Луб­ны при­ехал ту­да ста­рый за­по­ро­жец Касьян. Он уже не жил в Се­чи, а си­дел где-то в сте­пи зи­мов­ни­ком, по ста­рой при­выч­ке зани­мался охо­тою на Ве­ли­ком Лу­гу и при­во­зил по времен­ам в гет­ман­щи­ну шку­ры вид­ных [6] на так называе­мые ка­бар­динс­кие шап­ки, ко­то­рые бы­ли в вели­кой мо­де на За­по­рожье и, из под­ра­жа­ния, очень ува­жа­лись на гет­ман­щи­не. Расп­ро­дав свой то­вар и ку­пя кое-что в Луб­нах для до­маш­не­го оби­хо­да, Касьян возв­ра­щал­ся до­мой.

Запорожцы ни­ког­да не ез­ди­ли ни в ка­ком эки­па­же; но вез­ти раз­ные гро­мозд­кие ве­щи вер­хом бы­ло Касьяну не­ловко. Касьян ку­пил в Луб­нах бе­ду, то есть по­воз­ку на двух ко­ле­сах, зап­ряг в ог­лоб­ли осед­лан­ную ло­шадь и по­ехал, прок­ли­ная при каж­дом толч­ке глу­пую ез­ду в повозк­ах.

- Наказал ме­ня бог прок­ля­ты­ми ог­лоб­ля­ми, - вор­чал Ка­сьян, - да­вят ко­ня в бо­ка, да еще и раз­вя­зы­ва­ют­ся. Ну, бу­рый, ну, ста­рик! На­ка­за­ла и те­бя ли­хая го­ди­на! Бы­ли мы с то­бой, бу­рый, мо­ло­ды… Ой-ой! Сквер­ная тря­суч­ка слов­но ку­ла­ком в бок хва­ти­ла. Ну, бу­рый! Днепр не­да­ле­ко, на­пою… Так ли, бы­ва­ло, ез­дишь в ста­ри­ну! Опять развяза­лось! Тьфу ты, на­ка­за­ние, су­щая бабья ез­да; мо­ло­ко бы толь­ко во­зить… Стой, бу­рый!

Касьян при­вя­зал ог­лоб­лю к хо­му­ту, для кре­пос­ти за­тянул зу­ба­ми узел и про­вор­чал: "Че­го луч­ше? Нас­то­ящий кал­мыц­кий узел, пос­ле это­го раз­ве ка­ла­ча ей за­хо­чет­ся, прок­ля­той ог­лоб­ле!" Сел на бе­ду, ве­се­ло мах­нул кну­том и за­пел:

- Здоров, дядьку! - заз­ву­чал чис­тый, при­ят­ный го­лос за по­воз­кою.

- Тьфу ты, не­чис­тая си­ла, как че­ло­век сза­ди подк­рал­ся!.. Здо­ров, хлоп­че!

- Я не подк­рал­ся, дя­дюш­ка, а ска­кал вер­хом; вольно ж те­бе бы­ло не слы­шать.

- Тут не до то­го, что прис­лу­ши­ваться; прок­ля­тые ог­лоб­ли так и раз­ла­зят­ся, слов­но жи­вые ра­ки из горшй; так ума­ешься, так ума­ешься…

- Что за­по­ешь пес­ню.

- Ого, ка­кой вост­рый! И пес­ню за­по­ешь; так что же? Тут степь, а в сте­пи во­ля; пою, ко­ли хо­чет­ся…

- Не сер­дись, дя­дюш­ка Касьян, я по­шу­тил только. Ко­ли хо­чешь, и я с то­бой спою.

- А ты по­че­му зна­ешь, что я Касьян?.. Мо­жет быть, я Де­мьян или Мит­ро­фан…

- Как не знать! Те­бя все Луб­ны зна­ют; у те­бя мой двою­родный дя­дюш­ка ку­пил се­бе шку­ру.

- А зась ему, тво­ему дя­дюш­ке, хо­дить в мо­ей шку­ре: пусть свою но­сит.

- Э, дя­дюш­ка Касьян, буд­то я ска­зал твою шку­ру! Извест­но, ку­пил зве­ри­ную шку­ру то­го зве­ря, что на плав­нях ра­ки ест; вот у ме­ня из не­го ша­поч­ка

- Хорош ка­зак, не зна­ет ка­кую шап­ку но­сит.

- Не до то­го бы­ло преж­де, дя­дюш­ка, все учил­ся, и саб­ли в ру­ки не брал. Пос­лу­шай, дя­дюш­ка Касьян, ты до­мой едешь?

- Домой в зи­мов­ник.

- А Сечь да­ле­ко от те­бя?

- Далеченько.

- Послушай, дя­дюш­ка: возьми ме­ня с со­бою в зи­мов­ник.

- На что ты мне?

- Погоди, дя­дюш­ка Касьян, а из зи­мов­ки про­во­ди ме­ня до Се­чи.

- Тебя? До Се­чи? Да ку­ры ста­нут сме­яться, ко­ли я приве­ду в Сечь мальчиш­ку, шко­ля­ра! Вер­но, вы­сечь хо­чет дья­чок, так ты уд­рал из шко­лы и не зна­ешь ку­да де­ваться.

- Нет, - от­ве­чал ка­зак, по­ту­пив пол­ные слез гла­за, - не бра­нись, дя­дюш­ка, до­ве­ди ме­ня до Се­чи; дам те­бе два ду­ката, у ме­ня больше нет: я ухо­жу от бе­ды не­ми­ну­чей, от смер­ти Возьми ме­ня, дя­дюш­ка, не то бро­шусь при те­бе в Днепр - на тво­ей ду­ше грех ос­та­нет­ся.

- Пожалуй, по­жа­луй. Да кто ты сам?

- Ах, спа­си­бо те­бе, дя­дюш­ка!.. Я… Не вы­да­вай ме­ня, дя­дюшка!.. Я Алек­сей-по­по­вич из Пи­ря­ти­на

- С на­ми крест­ная си­ла!.. Тот са­мый, ко­то­рый уто­нул, го­ворят?

- Тот са­мый.

- И ты жив?

- Жив.

- Что ж за охо­та те­бе пря­таться без при­чи­ны?

- Слушай, дя­дюш­ка; я те­бе приз­на­юсь. Ви­дишь, я лю­бил, очень лю­бил доч­ку пол­ков­ни­ка Ива­на…

- Фи, фи, фи! - прос­вис­тел Касьян. - Ну?

- А пол­ков­ник и зас­тал ме­ня…

- Вот оно что!

- Я убе­жал и все пря­тал­ся в трост­ни­ках, да про­би­рал­ся в Сечь, по­ка те­бя не уви­дел. Све­зи, дя­дюш­ка!

- Сказал, све­зу, так све­зу. По­ез­жай за мною… От­ку­да ж ты взял та­кое доб­рое платье и ко­ня?

- Платье мое, дя­дюш­ка; а ко­ня, греш­ный че­ло­век, ук­рал. Не сер­дись…

- Вот еще! Кто не крал че­го-ни­будь на ве­ку… Пе­ре­ез­жая Днепр, Касьян ду­мал: чем больше жи­ву, тем больше уверя­юсь, что глу­пее ба­бы нет ни­че­го на све­те. Как мож­но пол­ковницкой доч­ке вре­заться в та­ко­го мальчиш­ку, в школя­ра? Был бы че­ло­век, здо­ро­вая, де­бе­лая ду­ша - ку­да бы ни шло, а то бог зна­ет что! Из­вест­но, ба­ба!..

- Что ты вор­чишь, дя­дюш­ка?

- А так, вспом­нил баб…

- Да и рас­сер­дил­ся?

- Да и рас­сер­дил­ся.

- Отчего?

- Не всем рас­ска­зы­вать! Сос­та­рил­ся, прис­мот­рел­ся, жи­ву дол­го на све­те - уми­рать по­ра!

Во вре­ме­на За­по­рожья Ве­ли­кий Луг [7] был по­крыт дре­му­чим ле­сом, из это­го ле­са ка­за­ки стро­или большие од­но­мач­то­вые греб­ные лод­ки, вме­щав­шие в се­бе до сот­ни че­ло­век, и, к удив­ле­нию мо­ре­ход­цев, бе­зо­пас­но пе­реп­лы­ва­ли на них Чер­ное мо­ре, яв­ля­лись неж­дан­но да­же в Ма­лой Азии, гра­би­ли, ра­зо­ря­ли го­ро­да и бе­зо­пас­но возв­ра­ща­лись в Сечь. Эти лод­ки бы­ли уз­ки, длин­ны, лег­ки на хо­ду и на­зы­ва­лись чай­ка­ми, ве­ро­ят­но, по сво­ей быстро­те и по­то­му что по на­руж­ным кра­ям с обе­их сто­рон они бы­ли об­ши­ты смо­ле­ным трост­ни­ко­вым фа­шин­ни­ком, ко­торый да­вал им вид пти­цы с сло­женньши крыльями и пре­пятст­во­вал лод­ке то­нуть, хо­тя бы она и на­пол­ни­лась во­дою.

Свежий юж­ный ве­тер быст­ро гнал по Чер­но­му мо­рю нес­колько сот ка­зачьих ча­ек; впе­ре­ди всех вы­ре­зы­ва­лась лод­ка ата­ма­на, с не­большим крес­ти­ком на мач­те. Ве­тер дул ров­ный, ок­руг­ляя тя­же­лые па­ру­са из ци­но­вок, кое-где зап­ла­тан­ных бар­ха­том и ту­рец­ки­ми ша­ля­ми. Ка­за­ки, под­няв вес­ла, от­ды­ха­ли, ку­ри­ли труб­ки. Бы­ло жар­ко; по­лу­ден­ное солн­це жгло, ве­тер ды­шал зно­ем, буд­то из рас­ка­лен­ной пе­чи. Ко­ше­вой и нес­колько че­ло­век ку­рен­ных, рас­стег­нув во­рот­ни­ки ру­ба­шек, по­луд­ре­ма­ли, прис­лу­ши­ва­ясь к одно­образному ро­по­ту и плес­ку морс­кой вол­ны; войсков­ой пи­сарь, ле­жа, пе­ре­лис­ты­вал ка­кую-то цер­ков­ную кни­гу; корм­чий, ста­рый ка­зак, си­дел на кор­ме, под­жав но­ги и не спус­кая глаз с пе­нис­той струи, бе­жав­шей за кор­мою, пел за­уныв­ную пес­ню: