Не думайте, чтобы легко было изъясниться с людьми во время переходногосостоянья душевного, когда, по воле Бога, начнется переработка в собственнойприроде человека. Я это знаю и отчасти даже испытал сам. Мои сочиненья тожесвязались чудным образом с моей душой и моим внутренним воспитаньем. Впродолжение более шести лет я ничего не мог работать для света. Вся работапроизводилась во мне и собственно для меня. А существовал я дотоле, — непозабудьте, — единственно доходами с моих сочинений. Все почти знали, что януждался, но были уверены, что это происходит от собственного моего упрямства,что мне стоит только присесть да написать небольшую вещь, чтобы получитьбольшие деньги; а я не в силах был произвести ни одной строки, и когда,послушавшись совета одного неразумного человека, вздумал было заставить себянасильно написать кое-какие статейки для журнала, это было мне в такой степенитрудно, что ныла моя голова, болели все чувства, я марал и раздирал страницы, ипосле двух, трех месяцев таковой пытки так расстроил здоровье, которое и безтого было плохо, что слег в постель, а присоединившиеся к тому недугинервические и, наконец, недуги от неуменья изъяснить никому в свете своегоположения до того меня изнурили, что был я уже на краю гроба. И два разаслучилось почти то же. Один раз, в прибавление ко всему этому, я очутился вгороде, где не было почти ни души мне близкой, без всяких средств, рискуяумереть не только от болезни и страданий душевных, но даже от голода. Это былоуже давно тому. Спасен я был государем.[143]Нежданно ко мне пришла от него помощь. Услышал ли он сердцем, что бедныйподданный его на своем неслужащем и незаметном поприще помышлял сослужить емутакую же честную службу, какую сослужили ему другие на своих служащих изаметных поприщах, или это было просто обычное движенье милости его. Но этапомощь меня подняла вдруг. Мне было приятно в эту минуту быть обязану ему, а некому-либо другому. К причинам, побудившим взяться с новою силою за труд,присоединилась еще и мысль, если удостоит меня Бог сделаться, точно, человекомблизким для многих людей и достойным, точно, любви всех тех, которых люблю, —сказать им: «Не забывайте же, меня бы не было, может быть, на свете, если б негосударь». Вот каковы бывают положения. В прибавленье скажу вам, что в это жесамое время я должен был слышать обвиненья в эгоизме: многие не могли мнепростить моего неучастия в разных делах[144],которые они затевали, по их мненью, для блага общего. Слова мои, что я не могуписать и не должен работать ни для каких журналов и альманахов, принимались завыдумку. Самая жизнь моя, которую я вел в чужих краях, приписана быласибаритскому желанию наслаждаться красотами Италии. Я не мог даже изъяснитьникому из самых близких моих друзей, что, кроме нездоровья, мне нужно быловременное отдаление от них самих, затем именно, чтобы не попасть в фальшивыеотношения с ними и не нанести им же неприятностей, — я даже этого не могобъяснить. Я слышал сам, что мое душевное состояние до того сделалось странно,что ни одному человеку в мире не мог бы я рассказать его понятно. Силясьоткрыть хотя бы одну часть себя, я видел тут же перед моими глазами, как моимиже словами туманил и кружил голову слушавшему меня человеку, и горькораскаивался за одно даже желанье быть откровенным. Клянусь, бывают так трудныположенья, что их можно уподобить только положенью того человека, которыйнаходится в летаргическом сне, который видит сам, как его погребают живого, ине может даже пошевельнуть пальцем и подать знака, что он еще жив. Нет, храниБог в эти минуты переходного состоянья душевного пробовать объяснять себякакому-нибудь человеку; нужно бежать к одному Богу, и ни к кому более. Противменя стали несправедливы многие, даже близкие мне люди, и были в то же времясовсем невиноваты; я бы сам сделал то же, находясь на их месте.

То же самое и в деле Иванова; если бы случилось, что он умер от бедности инедостатка средств, вдруг бы все до единого исполнилось негодованья противутех, которые допустили это, пошли бы обвинения в бесчувственности и зависти кнему других художников. Иной драматический поэт составил бы из этогочувствительную драму, которою бы растрогал слушателей и подвигнул бы гневомпротиву врагов его. И все это было бы ложь, потому что, точно, никто не был быистинно виновен в его смерти. Один только человек был бы бесчестен и виноват,и этот человек был бы — я: я испробовал почти то же состояние, испробовал егона собственном теле, и не объяснил этого другим! И вот почему я теперь пишу квам. Устройте же это дело; не то — грех будет на вашей собственной душе. Смоей души я уже снял его этим самым письмом; теперь он повиснул на вас.Сделайте так, чтобы не только было выдано Иванову то нищенское содержание,которое он просит, но еще сверх того единовременная награда, именно за тосамое, что он работал долго над своей картиной и не хотел в это время ничегоработать постороннего, как ни заставляли его другие люди и как ни заставлялаего собственная нужда. Не скупитесь, деньги все вознаградятся. Достоинствокартины уже начинает обнаруживаться всем. Весь Рим начинает говорить гласно,судя даже по нынешнему ее виду, в котором далеко еще не выступила вся мысльхудожника, что подобного явленья еще не показывалось от времен Рафаэля иЛеонардо-да-Винчи. Будет окончена картина — беднейший двор в Европе заплатит занее охотно те деньги, какие теперь плотят за вновь находимые картины прежнихвеликих мастеров, и таким картинам не бывает цена меньше ста или двухсот тысяч.Устройте так, чтобы награда выдана была не за картину, но за самоотвержение ибеспримерную любовь к искусству, чтобы это послужило в урок художникам. Урокэтот нужен, чтобы видели все другие, как нужно любить искусство. Что нужно, какИванов, умереть для всех приманок жизни; как Иванов, учиться и считать себя векучеником; как Иванов, отказывать себе во всем, даже и в лишнем блюде впраздничный день; как Иванов, надеть простую плисовую куртку, когда оборвалисьвсе средства, и пренебречь пустыми приличиями; как Иванов, вытерпеть все и привысоком и нежном образованье душевном, при большой чувствительности ко всемувынести все колкие поражения и даже то, когда угодно было некоторымпровозгласить его сумасшедшим и распустить этот слух таким образом, чтобы онсобственными своими ушами, на всяком шагу, мог его слышать. За эти-то подвигинужно, чтобы ему была выдана награда. Это нужно особенно для художников молодыхи выступающих на поприще художества, чтобы не думали они о том, как заводитьгалстучки да сертучки да делать долги для поддержанья какого-то веса вобществе; чтобы знали вперед, что подкрепленье и помощь со стороныправительства ожидают только тех, которые уже не помышляют о сертучках да опирушках с товарищами, но отдались своему делу, как монах монастырю. Хорошо быдаже, если бы выданная Иванову сумма была слишком велика, чтобы невольнопочесали у себя в затылке все другие. Не бойтесь, эту сумму он не возьмет себе;может быть, из нее и копейки не возьмет для себя, — эта сумма будет всяупотреблена на вспомоществованье истинным труженикам искусства, которых знаетхудожник лучше, нежели какой-нибудь чиновник, и распоряженья по этому делубудут произведены лучше чиновнических. За чиновником мало ли что можетводиться: у него может случиться и жена-модница, и приятели-едоки, которыхнужно угощать обедом; чиновник заведет и штат и блеск; станет даже утверждать,что для поддержания чести русской нации нужно задать пыль иностранцам, ипотребует на это деньги. Но тот, кто сам подвизался на том поприще, которомупотом должен помочь, кто слышал вопль потребности и нужды истинной, а неподдельной, кто терпел сам и видел, как терпят другие, и соскорбел им, иделился последней рубашкой с неимущим тружеником в то время, когда и самомунечего было есть и не во что одеться, как делал это Иванов, тот — другое дело.Тому можно смело поверить миллион и спать спокойно, — не пропадет даром копейкаиз этого миллиона. Поступите же справедливо, а письмо мое покажите многим какмоим, так и вашим приятелям, и особенно таким, которых управлению вверенакакая-нибудь часть, потому что труженики, подобные Иванову, могут случиться навсех поприщах, и все-таки не нужно допустить, чтобы они умерли с голоду. Еслислучится, что один, отделившись от всех других, займется крепче всех своимделом, хотя бы даже и своим собственным, но если он скажет, что это,по-видимому, собственное его дело будет нужно для всех, считайте его как бы наслужбе и выдавайте насущное прокормление. А чтобы удостовериться, нет ли здеськакого обмана, потому что под таким видом может пробраться ленивый и ничего неделающий человек, следите за его собственной жизнью; его собственная жизньскажет все. Если он так же, как Иванов, плюнул на все приличия и условиясветские, надел простую куртку и, отогнавши от себя мысль не только обудовольствиях и пирушках, но даже мысль завестись когда-либо женою и семействомили каким-либо хозяйством, ведет жизнь истинно монашескую, корпя день и ночьнад своей работой и молясь ежеминутно, — тогда нечего долго рассуждать, а нужнодать ему средства работать, незачем также торопить и подталкивать его —оставьте его в покое: подтолкнет его Бог без вас; ваше дело только смотреть затем, чтобы он не умер с голода. Не давайте ему большого содержания; дайте емубедное и нищенское даже, и не соблазняйте его соблазнами света. Есть люди,которые должны век остаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще нераскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбилистинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнегомира.