Но довольно. Поработай усердно только год, а там дело уже само собой пойдетработаться так, что не нужно будет тебе и рук прилагать. Разбогатеешь ты какКрез, в противность тем подслеповатым людям, которые думают, будто выгодыпомещика идут врознь с выгодами мужиков. Ты им докажешь делом, а не словами,что они врут и что если только помещик взглянул глазом христианина на своюобязанность, то не только он может укрепить старые связи, о которых толкуют,будто они исчезнули навеки, но связать их новыми, еще сильнейшими связями —связями во Христе, которых уже ничего не может быть сильнее. И ты, не служадоселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь такую службу государю в званьепомещика, какой не сослужит иной великочиновный человек. Что ни говори, нопоставить 800 подданных, которые все, как один, и могут быть примером всемокружающим своей истинно примерною жизнью, — это дело не бездельное и службаистинно законная и великая.

1846

Пишу к вам об Иванове. Что за непостижимая судьба этого человека! Уже делоего стало, наконец, всем объясняться. Все уверились, что картина, которую онработает, — явленье небывалое, приняли участие в художнике, хлопочут со всехсторон о том, чтобы даны были ему средства кончить ее, чтобы не умер над ней сголоду художник, — говорю буквально — не умер с голоду, —и до сих нор ни слуху ни духу из Петербурга. Ради Христа, разберите, что этовсе значит. Сюда принеслись нелепые слухи, будто художники и все профессоранашей Академии художеств, боясь, чтобы картина Иванова не убила собою все, чтобыло доселе произведено нашим художеством, из зависти стараются о том, чтоб емуне даны были средства на окончание. Это ложь, я в этом уверен. Художники нашиблагородны, и если бы они узнали все то, что вытерпел бедный Иванов из-засвоего беспримерного самоотверженья и любви к труду, рискуя действительноумереть с голоду, они бы с ним поделились братски своими собственными деньгами,а не то чтобы внушать другим такое жестокое дело. Да и чего им опасатьсяИванова? Он идет своей собственной дорогой и никому не помеха. Он не только неищет профессорского места и житейских выгод, но даже просто ничего не ищет,потому что уже давно умер для всего в мире, кроме своей работы. Он молит онищенском содержании, о том содержании, которое дается только начинающемуработать ученику, а не о том, которое следует ему, как мастеру, сидящему надтаким колоссальным делом, которого не затевал доселе никто. И этого нищенскогосодержания, о котором все стараются и хлопочут, не может он допроситься,несмотря на хлопоты всех. Воля ваша, я вижу во всем этом волю Провиденья, ужетак определившую, чтобы Иванов вытерпел, выстрадал и вынес все, другому ничемуне могу приписать.

Доселе раздавался ему упрек в медленности. Говорили все: «Как! восемь летсидел над картиной, и до сих пор картине нет конца!» Но теперь этот упрекзатихнул, когда увидели, что и капля времени у художника не пропала даром, чтоодних этюдов, приготовленных им для картины своей, наберется на целый зал иможет составить отдельную выставку, что необыкновенная величина самой картины,которой равной еще не было (она больше картин Брюллова и Бруни)[140], требовала слишком много времени дляработы, особенно при тех малых денежных средствах, которые не давали емувозможности иметь несколько моделей вдруг, и притом таких, каких бы он хотел.Словом — теперь все чувствуют нелепость упрека в медленности и лени такомухудожнику, который, как труженик, сидел всю жизнь свою над работою и позабылдаже, существует ли на свете какое-нибудь наслажденье, кроме работы. Еще болеебудет стыдно тем, которые попрекали его в медленности, когда узнают и другуюсокровенную причину медленности. С производством этой картины связалосьсобственное душевное дело художника, — явленье слишком редкое в мире, явленье,в котором вовсе не участвует произвол человека, но воля Того, Кто повышечеловека. Так уже было определено, чтобы над этою картиной совершилосьвоспитанье собственно художника, как в рукотворном деле искусства, так и вмыслях, направляющих искусство к законному и высшему назначенью. Предметкартины, как вы уже знаете, слишком значителен. Из евангельских мест взятосамое труднейшее для исполнения, доселе еще не бранное никем из художников дажепрежних богомольно-художественных веков, а именно — первое появленье Христанароду. Картина изображает пустыню на берегу Иордана. Всех видней ИоаннКреститель, проповедующий и крестящий во имя Того, Которого еще никто не видализ народа. Его обступает толпа нагих и раздевающихся, одевающихся и одетых,выходящих из вод и готовых погрузиться в воды. В толпе этой стоят и будущиеученики Самого Спасителя. Все, отправляя свои различные телесные движенья,устремляется внутренним ухом к речам пророка, как бы схватывая из уст егокаждое слово и выражая на различных лицах своих различные чувства: на одних —уже полная вера; на других — еще сомненье; третьи уже колеблются; четвертыепонурили главы в сокрушенье и покаянье; есть и такие, на которых видна еще кораи бесчувственность сердечная. В это самое время, когда все движется такимиразличными движеньями, показывается вдали Тот Самый, во имя Которого ужесовершилось Крещение, — и здесь настоящая минута картины. Предтеча взят именнов тот миг, когда, указавши на Спасителя перстом, произносит: «Се Агнец,взъемляй грехи мира!»[141] И вся толпа, неоставляя выражений лиц своих, устремляется или глазом, или мыслию к Тому, наКоторого указал пророк. Сверх прежних, не успевших сбежать с лиц, впечатлений,пробегают по всем лицам новые впечатления. Чудным светом осветились лицапередовых избранных, тогда как другие стараются еще войти в смысл непонятныхслов, недоумевая, как может один взять на себя грехи всего мира, и третьисомнительно колеблют головой, говоря: «От Назарета пророк не приходит»[142]. А Он, в небесном спокойствии и чудномотдалении, тихой и твердой стопой уже приближается к людям.

Безделица — изобразить на лицах весь этот ход обращенья человекако Христу! Есть люди, которые уверены, что великому художнику вседоступно. Земля, море, человек, лягушка, драка и пирушка людей, игра в карты имоленье Богу, словом, все может достаться ему легко, будь только он талантливыйхудожник да поучись в академии. Художник может изобразить только то, что онпочувствовал и о чем в голове его составилась уже полнаяидея; иначе картина будет мертвая, академическая картина. Иванов сделал все,что другой художник почел бы достаточным для окончания картины. Всяматериальная часть, все, что относится до умного и строгого размещения группы вкартине, исполнено в совершенстве. Самые лица получили свое типическое,согласно Евангелию, сходство и с тем вместе сходство еврейское. Вдруг слышишьпо лицам, в какой земле происходит дело. Иванов повсюду ездил нарочно изучатьдля того еврейские лица. Все, что ни относится до гармонического размещеньяцветов, одежды человека и до обдуманной се наброски на тело, изучено в такойстепени, что всякая складка привлекает вниманье знатока. Наконец, всяландшафтная часть, на которую обыкновенно не много смотрит историческийживописец, вид всей живописной пустыни, окружающей группу, исполнен так, чтоизумляются сами ландшафтные живописцы, живущие в Риме. Иванов для этогопросиживал по нескольким месяцам в нездоровых Понтийских болотах и пустынныхместах Италии, перенес в свои этюды все дикие захолустья, находящиеся вокругРима, изучил всякий камешек и древесный листик, словом — сделал все, что могсделать, все изобразил, чему только нашел образец. Но как изобразить то, чемуеще не нашел художник образца? Где мог найти он образец для того, чтобыизобразить главное, составляющее задачу всей картины, — представить в лицахвесь ход человеческого обращенья ко Христу? Откуда мог он взять его? Из головы?Создать воображеньем? Постигнуть мыслью? Нет, пустяки! Холодна для этого мысльи ничтожно воображенье. Иванов напрягал воображенье, елико мог, старался налицах всех людей, с какими ни встречался, ловить высокие движенья душевные,оставался в церквях следить за молитвой человека — и видел, что все бессильно инедостаточно и не утверждает в его душе полной идеи о том, что нужно. И этобыло предметом сильных страданий его душевных и виной того, что картина такдолго затянулась. Нет, пока в самом художнике не произошло истинное обращеньеко Христу, не изобразить ему того на полотне. Иванов молил Бога о ниспосланииему такого полного обращенья, лил слезы в тишине, прося у Него же сил исполнитьИм же внушенную мысль; а в это время упрекали его в медленности и торопили его!Иванов просил у Бога, чтобы огнем благодати испепелил в нем ту холоднуючерствость, которою теперь страждут многие наилучшие и наидобрейшие люди, ивдохновил бы его так изобразить это обращение, чтобы умилился и нехристианин,взглянувши на его картину; а его в это время укоряли даже знавшие его люди,даже приятели, думая, что он просто ленится, и помышляли сурьезно о том, нельзяли голодом и отнятием всех средств заставить его кончить картину.Сострадательнейшие из них говорили: «Сам же виноват; пусть бы большая картинашла своим чередом, а в промежутках мог бы он работать малые картины, брать заних деньги и не умереть с голода», — говорили, не ведая того, что художнику,которому труд его, по воле Бога, обратился в его душевное дело, уже невозможнозаняться никаким другим трудом, и нет у него промежутков, не устремится и мысльего ни к чему другому, как он ее ни принуждай и ни насилуй. Так верная жена,полюбившая истинно своего мужа, не полюбит уже никого другого, никому непродаст за деньги своих ласк, хотя бы этим средством могла бы спасти отбедности себя и мужа. Вот каковы были обстоятельства душевные Иванова. Выскажете: «Да зачем же он не изложил всего этого на бумаге? Зачем не описал ясносвоего действительного положения? тогда бы ему вдруг были высланы деньги». Да,как бы не так. Попробуй кто-нибудь из вас, еще не доказавший сил, еще неумеющий самому себе высказать себя, объясняться с людьми, стоящими на другихпоприщах, которые не могут, весьма естественно, даже постигнуть, что можетсуществовать в искусстве его высшая степень, свыше той, на которой оно стоит внынешнем модном веке! Неужели ему сказать: «Я произведу одно такое дело,которое вас потом изумит, но которого вам не могу теперь рассказать, потому чтомногое покуда и мне самому еще не совсем понятно, а вы, во все то время, как ябуду сидеть над работой, ждите терпеливо и давайте мне деньги на содержанье»?Тогда, пожалуй, явятся много таких охотников, которые заговорят таким жеобразом — да им разве безумец даст деньги. Положим даже, что Иванов мог бы вэто неясное время выразиться ясно и сказать так: «Мне внушена кем-то свыше меняпреследующая мысль — изобразить кистью обращенье человека ко Христу. Ячувствую, что не могу этого сделать, не обратившись истинно сам. А потомуждите, покуда во мне самом не произойдет это обращенье, и давайте до тоговремени мне деньги на мое содержанье и на мою работу». Да ему тогда в одинголос закричим мы все: «Что ты, брат, за нескладицу городишь? за дураков, чтоли, нас принял? Что за связь у души с картиной? Душа сама по себе, а картинасама по себе. Что нам ждать твоего обращенья! Ты должен быть и без тогохристианин; ведь вот мы же все истинные христиане». Вот что мы скажем всеИванову, и каждый из нас почти прав. Не будь этих же самых тяжелых егообстоятельств и внутренних терзаний душевных, которые силою заставили егообратиться жарче других к Богу и дали ему способность к Нему прибегать и жить вНем так, как не живет в Нем нынешний светский художник, и выплакать слезами течувства, которых он силился добыть прежде одними размышленьями, — не изобразитьбы ему никогда того, что начинает он уже изображать теперь на полотне, и ондействительно бы обманул и себя и других, несмотря на все желанье необмануть.