– Да? А я чего-то флаг Франции на открытии не видал – съехидничал Алексей Андреевич.

– Не мудрено. Франция официально присоединилась к бойкоту. Наши спортсмены приехали в индивидуальном порядке и маршировали под общим флагом. Но я всё равно с ними.

– Нет, ну ты посмотри на подлецов! – возмутился Алексей Андреевич.

Не прощались. Она надела кепку, подхватила сумочку и двинулась к выходу. Он предлагал тётке остаться и переночевать. Она отказалась, сославшись на какие-то необходимые вещи в гостинице. Потом он провожал её, сажал на такси и кричал вслед отъезжающей машине: «Физкульт-привет!»

Вечером вернулись со стадиона его родные, но он уже спал. На столе оставались пустые чашки, разнообразные угощения и две полные стопки коньяку, из чего Сонька заключила, что у деда гостила какая-то дама.

* * *

Взять нечто целое, да и разорвать его к ядрёной фене на части – довольно просто. Тут особого ума не нужно, а вот собрать целое из частей, гораздо сложнее. Даже если это целое есть ты сам.

Тяжело было Алексею Андреевичу собирать себя утром в нечто единое и неделимое. Не то, чтобы болела голова. Круглый костяной шар, обтянутый кожей и утыканный волосами болеть не может. Хоть и есть на нём рот, нос и глаза с ушами, это не причина жаловаться на головную боль или недомогание. Но кроме головы оказалось у Алексея Андреевича много чего и другого. Например, утроба, состоящая из разных штуковин, которые специально выдумали врачи, чтобы было чем заняться. Эта самая утроба, чувствуя растерянность головы, стала кобениться и заявлять о себе покалыванием в груди, побаливанием ниже груди и прочими проявлениями сепаратизма.

Однако не на того напали! Алексей Андреевич был не из тех людей, кто капитулирует перед распадающимся организмом. Нет! Он проснулся и занялся мобилизацией внутренних органов. Совсем негромко постанывая и поохивая, он проследовал в санузел, где проделал над собой серию дисциплинирующих процедур, финалом которых был контрастный душ и растирание полотенцем под старую добрую песню в собственном исполнении и с собственным же текстом:

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

И ничего другого не хотим!

Нам размудал стальные руки-крюки,

А вместо сердца тоже кой чего!..» —

примерно так напевал Алексей Андреевич, ничуть не смущаясь нескладностей. В дальнейшем текст песни и вовсе превратился в абракадабру, где вместо слов были отдельные нечленораздельные звуки на одинаково неизвестном всем народам языке. Зато потом, явившись перед собравшимися на кухне домочадцами, он с полным ощущением победы над собой размашисто перекрестился и провозгласил:

– Христос воскрес!

– Ты чего, дед? – удивилась Софья Павловна – Сегодня двадцатое июля. До пасхи ещё почти год.

– Это я о себе – пояснил Алексей Андреевич, потом спросил у сына – Павлушка, ты у меня моряк, или сухопутная мазута?

– Моряк – неуверенно ответил капитан первого ранга.

– Раз моряк, то доставай всем билеты на Гребной канал. Там сегодня академическая гребля.

Оказалось, никто в семье Алексея Андреевича не интересуется академической греблей. Ни Пашка (штабная крыса), ни Сонька (клуша), ни муж её Серёга (мозговик), ни даже правнучка Милка (егоза), никто не захотел париться на трибунах (предатели). Один единственный билет для Алексея Андреевича Павел устроил телефонным звонком, на чём суета закончилась и конфликт сдулся. Разочарованно бурча, Алексей Андреевич собрался и поехал на Гребной канал один. Сам.

Зря поехал. В олимпийской сутолоке он потерял боевой настрой и сам потерялся среди множества болельщиков. Как ни вытягивал шею, пытаясь разобраться в увлекательном спортивном зрелище, так и не разглядел нигде Юлии Ивановны. Огорчённый бестолковщиной проведённого на трибунах дня, замученный вусмерть, он вернулся домой и торжественно поклялся больше никогда и ни за какие награды не болеть. На следующий день он действительно заболел от перенесённых волнений и нагрузок. Сонька (тоже мне, комсомолка) представила его болезнь как наказание за богохульство.

– Какое такое богохульство? – удивился Алексей Андреевич.

– То, как ты себя утром Иисусом Христосом обозвал – разъяснила внучка.

Алексей Андреевич хотел возмутиться, но сил не было. Даже не плюнул. Целый день он лежал на диване, на вопросы домочадцев отвечал односложно и думал про себя: «Не приедет тётка. Куда уж…»

* * *

Она приехала через день. Как и в прошлый раз в квартире никого кроме него не было, а он всё ещё болел. То его знобило, то наоборот, кидало в жар.

Позвонил дверной звонок. Шаркая тапками, Алексей Андреевич добрёл до двери, отворил и, махнув рукой, заходи, мол, вернулся на диван. Она вошла в залу, осмотрелась, потому, как в прошлый раз её принимали на кухне, взяв стул, подсела к больному.

– Я тебя вчера ожидал – сказал он.

– Вчера было недосуг – ответила тётка, не уточняя, какие неотложные дела могут быть у неё, французской пенсионерки.

Алексею Андреевичу показалось стыдным валяться без задних ног, в то время, как она, на пятнадцать лет пожилее его, имеет силы и здоровье на всякие занятия и перемещается по огромному мегаполису, сохраняя себя в постоянной бодрости. Иные старухи в её годы впадают в маразм, болеют, сидят безвылазно дома, а-то и вовсе уж померли. Эта же всё движется куда-то, делает какие-то дела как неломающаяся дореволюционная машинка Зингер.

– Извини меня, Юлия Ивановна. Чего-то я расклеился. Сейчас немного полежу и забегаю, засуечусь.

– Чего это ты забегаешь?

– Ну, как чего? Буду тебя угощать.

– Хватит угощать – улыбнулась старушка и положила на его плечо сухонькую свою ручку – тебе, Андреевич, выздоравливать надо и жить в силе да разуме – как минимум ещё одиннадцать лет. Дальше как получится.

– Почему такая цифра? – удивился он.

– Потому что я разобралась в твоём барабашке – ответила она – не то, чтобы я поняла всё до конца, но механизм того, как оно действует, мне теперь ясен. Так что ничему особенно не удивляйся…

– В Сибири был такой случай – перебил Юлию Ивановну Алексей Андреевич, отводя разговор от темы, которую он считал закрытой – у одной семьи в избе завёлся настоящий барабашка, и ну шалить. То посудой гремит, то скамейками двигает. Позвали в дом колдуна-цыгана. Цыган посмотрел, потом взял колоду карт, да и засунул в подпол.

«Всё – говорит – больше он вас не побеспокоит. У него теперь дело есть». И точно! Шутки прекратились, как и не было. Глянули в подпол, а колоды то и нету!

– Я не цыганка и не колдунья, но скажу серьёзные вещи. Так что тебе тоже будет, чем заняться.

Алексей Андреевич застонал, жалея себя, болезного, но, уступая Юлии Ивановне, согласился:

– Ладно уж, говори серьёзные вещи.

Юлия Ивановна открыла свою иностранную сумку, извлекла записную книжечку, а из книжечки достала сложенный вчетверо бумажный лист, развернула его и подала Алексею Андреевичу. Он уставился в нарисованную от руки таблицу с годами, датами и именами. Сначала ничего не понял, а потом, вглядываясь и вчитываясь, пробормотал:

– Да ты, Юлия Ивановна, чистый Менделеев! Надо же, какую периодическую систему изобрела! От тысяча восемьсот восемьдесят шестого до двух тысяч двенадцатого. А это что за цифра двадцать один? Очко? – тут он ткнул пальцем в нижнюю строчку таблицы, где цифра 21 с пометкой «Период» повторялась несколько раз.

– Это основной период – ответила Юлия Ивановна и, забрав у Алексея Андреевича листок, разъяснила, тыча пальцем в графы самодельной таблицы – смотри, Алёша, тысяча восемьсот восемьдесят шестой год. Двадцать пятое июня. Пятница. Это я родилась. А вот, через шесть лет, в субботу тысяча восемьсот девяносто второго, в тот же самый день, двадцать пятого июня, во время дня моего рождения началось, судя по всему, то, что до сих пор не может остановиться. Я то событие помню в крайней степени смутно. Сам понимаешь, на всю жизнь памяти не хватает, но чего-то припоминаю. В тот день я с нянечкой садилась на большой океанский лайнер в Севастополе. Очень хорошо запомнилась Графская пристань, оркестр, колонны и белые мраморные львы.