До вечера площадь оставалась безлюдной, видимо, горожане не поверили, что даганны уехали окончательно и бесповоротно, без шумихи и праздничных залпов. Наверное, решили, что те устроили розыгрыш, и вот-вот на площадь ворвутся машины с черными птицами на бортах, и опять закипит жизнь в ставшем привычным послевоенном русле.

А на следующий день у бывшей комендатуры началось шевеление. Амидарейцы из числа комиссованных – вроде бы среди них мелькал и Сиорем - кричали с крыльца небольшой толпе и потрясали кулаками, получая в ответ согласный отклик. Эхо доносило далекие голоса и нестройные возгласы. На козырек накинули амидарейский флаг, растянув сикось-накось бело-синее полотнище, рядом прикрепили флаг союзников с трехконечной желтой звездой, и те повисли тяжелыми мокрыми тряпками в отсутствии ветра. Фигурки людей исчезали в дверях комендатуры и выбегали на крыльцо, волоча стулья, столы, ковровые дорожки и прочие мелочи, забытые победителями, и сваливали в кучу на площади. Вскоре заполыхал жаркий костер до неба, и люди бегали вокруг огня с восторженными криками, точно дикари или туземцы.

Смотри-ка, осмелел народ и отыгрывается на ни в чем неповинной утвари, напоминающей о недавнем пребывании оккупантов в городе, - усмехнулась Айями, и вдруг осознала – в этот самый момент – что даганны уже не вернутся, как не вернется и Веч, а она, Айями, останется с семьей в городке, полном соотечественников, ненавидящих и презирающих её. И никуда не сбежать из этого города, и нигде не спрятаться. Её близкие стали пленниками в ловушке, потому как она, Айями, своими руками привела их к краю пропасти.

В порыве она кинулась к Эммалиэ – та, устроившись в кресле, сматывала нитки в клубок – и, упав перед ней, положила голову на колени и обхватила ноги, прижавшись.

- Простите! Простите!

- Айя, что ты? Поднимись немедленно, - испугалась та. – Ишь, что удумала, давай, вставай.

- Простите меня!

- Что сделано, того не вернешь. Вина наша останется при нас, и с нею нам жить, сколько отведено судьбою, – сказала мягко Эммалиэ, погладив её по голове. Айями заплакала, и каждый всхлип отдавался ноющей болью в подреберье.

Из соседней комнаты прибежала Люнечка, где она играла с новой своей любимицей, второй Динь-дон, которую доставили из комендатуры, пока Айями пребывала в горячке.

- Мама, баба, Динь-дон хочет кашку. Почему вы плачете? Вы голодные? Динь-дон тоже плачет.

Высушив слезы, Айями устроилась на кровати, поджав ноги, лицом к шершавой крашеной стене. Но дрема не шла. Перед глазами вдруг начали возникать отрывочные образы событий того дня. Всплывали лица мужчин, исполненные злобы и справедливого возмущения, в ушах зазвучали слова Айрамира. Шаг за шагом продвигалась Айями в прошлое и инстинктивно вздрагивала, вспоминая каждый удар и каждый злой упрек из уст командира отряда. В бою пострадали люди - и амидарейцы, и даганны – много погибших, много раненых. Неужто по вине Айями, из-за её головотяпства и легкомыслия?

И Вечу пришлось нелегко, он выкручивался как мог, пытаясь и звание сохранить, и Айями уберечь, потому как в глазах следствия она стала шпионкой и соучастницей, а для соучастников даганны предусмотрели один закон – "жизнь за жизнь". Вечу же, забывшему о присяге, предрекли суровый суд и презрение соплеменников.

Лучше бы ей отбили память. Как теперь жить с неподъемной виною?

Теперь с наступлением темноты улица не освещалась фонарями – даганны демонтировали перед отъездом все светильники и прихватили с собой. В сумерках очертания соседних зданий постепенно размывались, растворяясь в сгущающейся темноте. Эммалиэ решила занавесить оконные проемы плотными шторами, чтобы освещенные окна не привлекали излишнего внимания снаружи. Айями ей помогала.

- Если бы я знала... Я бы ни за что не пошла туда, - сказала она с ожесточением. Злилась на себя, прежде всего. За глупость свою, за наивность, за веру в людей. За то, что вообразила, будто перед лицом общей опасности соотечественники сплотятся без оглядки на обстоятельства. А им оказалось наплевать, и слушать не стали, точнее, слушали, но не Айями, а свою ненависть.

- Все мы умны задним числом, - сказала Эммалиэ, цепляя холстину на гвоздь. – Поверь, в молодости я тоже чудила будь здоров и натворила немало подвигов. Сейчас бы, конечно, действовала осмотрительнее с учетом прожитых лет, взвесив все "за" и "против", а тогда сердцем жила, а не рассудком.

- Ваши подвиги не чета моему, - ответила хмуро Айями.

Можно прожить всю жизнь, оглядываясь по сторонам, и шагать на цыпочках, боясь собственного чиха, но достаточно единожды забыть об осторожности, чтобы навсегда и бесповоротно изменить свою судьбу и судьбы близких.

Поздним вечером Айями прилегла рядом со спящей дочкой и прижала к себе, вдыхая запах детства. Поглаживала расслабленную сонную ладошку и размышляла о том, что своим безрассудством перечеркнула будущее Люнечки. Все, ради чего боролась Айями, по-своему, по-женски – в войну, и после, при даганнах – она спустила в унитаз одним необдуманным поступком.

Не спалось, и Айями заварила крепкого чаю, чтобы терпкая горечь на языке хотя бы на время перебила горечь мыслей. Эммалиэ штопала у лампы детские колготы и носочки.

- А пусть бы и расстреляли меня, - сказала вдруг Айями. – Пусть бы забрали дочку в Даганнию. Она была бы в безопасности, сыта, обута, одета. Добрые люди не бросили бы, вырастили.

- Окстись, Айя, разве ж можно отказываться от своей кровиночки? – опешила Эммалиэ, сняв очки с носа. – Это из-за контузии лезут в твою голову нелепые мысли. И неправильные. Нельзя детей предавать, бросать нельзя.

- Зато дочка жива останется, - возразила упрямо Айями.

- Не горячись и себя не кори, не так уж всё и страшно. Даганны ушли, скоро придут риволийцы. Мы выжили при первых, кто знает, вдруг и при вторых приспособимся.

- Я опасаюсь не риволийцев, - ответила Айями, грызя ноготь. – За себя мне уже ничего не страшно. За Люню боюсь и за вас.

- Про городских не думай. Осудят, словами отстегают, бросят пару раз камнями, а ты не ведись. Они и отстанут, скучно же без развлечений.

Но Айями не поддержала оптимизма компаньонки. Легла в кровать, опять поджав ноги к груди, и размышляла, пока не сморил сон – тяжелый и липкий.

- Не нравится мне твое молчание. Никак задумала что? - поинтересовалась Эммалиэ на следующий день.

Айями просидела апатично на подоконнике все утро, глядя на улицу. И о молитвах святым забыла, и о Микасе не вспомнила.

- Нет. Если задумаю, посоветуюсь с вами. Мне с лихвой хватило самостоятельности, - ответила Айями.

В дверь постучали, и женщины тревожно переглянулись. Эммалиэ с осторожностью подошла к двери и прислушалась.

Стук повторился и настойчивее.

- Это я, Зоимэль, - раздалось за дверью. - Есть кто живой?

Эммалиэ помогала дочке раскрашивать картинки в комнате, а врачевательница имела приватную беседу с Айями на кухне. Так и сказала:

- Не обессудь, Эмма, у нас важный разговор.

Наверняка Зоимэль разглядела опытным глазом врача бледнеющий синяк на скуле, хотя Айями и прикрывала щеку ладонью и невзначай отворачивалась ущербной половиной лица.

- Айя, что ж ты так? Весь город гудит о страшном бое, столько наших людей погибло. Или пропустила мимо ушей мои наставления и привела хвост, не удостоверившись? - спросила врачевательница с горькой укоризной. Осунувшаяся и посеревшая лицом от скорби, она, тем не менее, не растеряла твердости голоса.

- Я не приводила хвост, - огрызнулась Айями, оскорбившись несправедливым обвинением. Снова вспомнила тот поворотный день, и в висках стрельнуло, ослепляя болью.

- Ты уверена? Хорошо, пусть будет так. Получается, тебя кто-то видел в неурочное время в неурочном месте и настучал врагу.

- Теперь уже все равно, - ответила Айями, глядя в сторону.

- Для тебя, но не для городских. Судачат, будто бы ты донесла даганнам.

- Пусть тренируют языки, коли охота. Я не стукачка.

- Я верю. Тебя вызывали на допрос?

- Нет. Я серьезно заболела. Эммалиэ говорит, я не смогла бы отвечать.

- Эх, надеюсь, наши люди погибли не зря и увели за собой немало даганнов. Не знаешь, сколько супостатов полегло?

Айями покачала отрицательно головой.

- Эммалиэ допрашивали?

- Да, её вызывали в комендатуру.

- Она не выдала меня?

- Как видите, - ответила Айями. Что за вопрос? Если бы Эммалиэ проболталась о связи врачевательницы с партизанами, та не беседовала бы сейчас на кухне, а тряслась в тюремном вагоне на полпути в Даганнию.

- Эммалиэ молодец, не побоялась. Ты рассказала ей об агитке?

- Нет. Да и незачем теперь.

- Ты права, - согласилась Зоимэль. - Эх, сколько славных людей, сколько оружия, сколько усилий – и всё впустую, - заключила она с горестной досадой. – Проклятые даганны не пускали меня к тебе и к раненым. Таинственности напустили сверх меры, запугали причастных. У кого ни спроси, все будто воды в рот набрали. Ты-то как сама?

- Терпимо, - сказала Айями, сложив руки на коленях.

- Не знаешь, выжил кто-нибудь из отряда? В городе брешут, будто обрушились стены, и всех придавило, это правда?

- Я не видела.

- И об Айрамире ничего не знаешь? Жив остался или как?

- Не знаю.

- Ты показала агитку командиру? Что он сказал?

- Не помню. Эммалиэ говорит, меня контузило, - ответила Айями вяло.

- Это даганский докторишка установил диагноз? – спросила Зоимэль пренебрежительно. – Высокомерный выскочка. Туда ему и дорога, пускай на своей земле лечит варваров от вшей и блох. Ну же, Айя, не вешай нос. Наши люди погибли, защищая отчизну до последнего вздоха, и мы будем ими гордиться. И даганны ушли из города, а я до сих пор не осознала, что мы наконец-то свободны. Теперь заживем по-новому, да, милая? – улыбнулась она.

- Наверное, - пожала плечами Айями.