Все облазили — нет. Тут, между прочим, я обнаружил странные такие помещения: снаружи ничего особенного, а внутри оказывается, что до подоконников рукой не достать; говорят, тут были монастырские конюшни, это значит, чтобы лошади не били стекла… Ну, неважно. Военный, в конце концов, стал даже успокаивать нас, сказал, ничего страшного, наверное, у Венеры сказался «комплекс семьи» — не хочет никого отдавать, им лучше сейчас уехать, у них есть еще несколько дней, и пусть мы дадим им знать, когда Венера вернется. И дал телефон.

Утром часов в семь мы уже звонили по этому телефону: все в порядке, Венера только что вернулась, сейчас с малышом в столовой, проголодались. Нет, ничего действительно страшного, просто сели в автобус, в Карабихе не сошли, а проехали дальше, в Александровск, там гуляли допоздна, а потом то билетов не было, то билеты были, но автобус задерживался из-за поломки. Я еще хотел добавить, что Венера и малыш с белым автоматом на груди — вот мне видно в окно — проследовали от столовой в корпус, но почему-то не добавил. Через час новые родители прикатили на своей «Волге», и мы, то есть родители, Лидия Семеновна и я, двинулись из кабинета бесчисленными коридорами и лестницами к спальне девочек старшей группы. «Вы знаете, — встретили нас девочки, — а она заперлась. Сама сказала, что Павлику надо спать, мы вышли, а она заперлась и не открывает».

— Венера! — позвал я, не трогая дверь. — Открой, надо поговорить. Ты меня слышишь? Ладно, никто не возьмет твоего Павлика, пока сама не разрешишь. Я тебе обещаю. Но так же неудобно, слушай! Через дверь-то!

С ней и всяко-то разговаривать неудобно. Хоть бы картавила как-нибудь, заикалась бы, что ли, а то шепелявит невнятно — и сама стесняется, и чувствуешь себя неловко; я до сих пор как-то все избегал говорить с ней.

— Венера, в чем все-таки дело? — спросила Лидия Семеновна. И жестами энергично погнала девочек: идите, идите, нечего тут; так сначала расчищают место для работы. — Что это все значит? Может, тебе эти люди чем-нибудь не понравились?

Мимо в свою бухгалтерию шла бухгалтерша, и надо же, даже не задержалась. Тут была наша работа, не ее, она в нашу не вмешивалась. У нее была своя территория, пятачок, огороженный письменными столами, и попробуй там вмешаться в ее работу.

Этот военный, преподаватель училища… Стыдно сказать, я не различаю чинов. Эти звездочки, еще там что-то — не разбираюсь. Вроде бы в школе проходили, а все равно. Не оправдание же, что в армию я не попал из-за слабого зрения. Любой из здешних маленьких разбирается; говорят мне: ого, а у Павлика-то отец будет полковник. Ну, пусть полковник. Полковник подошел, потрогал ручку двери, нажал — и отошел. Что-то он не шутил сегодня. Его жена тоже молчала, и я как-то не мог понять ее настроения. Конечно, ей не нравилась эта канитель, нелепо как-то складывалось перед самым отъездом, столько забот, все-таки на два года за границу… Взять ребенка задумали, конечно, давно, долго колебались, наверное, и в других местах присматривались; командировка, наконец, ускорила решение: чужая земля, незнакомый язык, ребенок невольно прижмется к новым родителям, а по возвращении кто если и вспомнит, что ребенок не свой, но смотреть будет уже иначе. Обычно ведь окружающие с этим немного пережимают: ах, папа, ах, мама, сю-сю, а тут будет вполне уже нормально: ну что, Павлик, как там за границей?.. И вдруг такая глупая заминка, чего доброго, сорвется еще. Кажется, она жила в мире четких понятий, там, в этом ее мире, все знало свое место, никаких случайностей, а тут капитель, действительно, и мужа не попросишь, чтобы навел порядок.

— А что ее спрашивать — понравились, не понравились? — Никто не заметил, как вернулась бухгалтерша. Неужели не выдержала? — Такие люди согласились взять — да как не совестно-то? Шибко грамотные воспитатели пошли — с одной дурой справиться не могут. Еще спрашивают…

— Странное действительно положение, — отозвалась, жена полковника. В возмущении бухгалтерши было все-таки больше движения, энергии, чем в наших переговорах, которые и переговорами-то не были, Венера же не отвечала. — Время так дорого, у нас каждый час на счету… Нельзя ли что-нибудь придумать?

— Верка, открой сейчас же, я директора позову! — бухгалтерша принялась стучать, ладонью, звучно, обхлопывала дверь, словно искала место, где поддастся, и проломить, не прерываясь, чтобы послушать, как там реагируют. Венеру она называла Веркой — не хватало, еще кричать непривычное имя! — Верка, открой, ребенку на горшок пора!

— А у нас есть, — послышалось из-за двери.

— У них есть горшок, — прямо в непонимающие желтые глаза перевел я. — И вообще вы уже на семь минут опоздали на работу.

— Ты шибко работаешь. Чего думал-то, когда она вернулась? Работник.

— Венера, я хочу тебя спросить, — Лидия Семеновна достала из сумочки сигарету и щелкнула зажигалкой. — Почему Павлик? Я понимаю, у тебя никого нет, тебе нужен свой человек, ты искала его, ездила в Касимов… Тебя сильно обидели, и так нужен свой, мы вес это понимаем, пусть это и ребенок… Но почему именно Павлик? Ведь страдают же люди…

— Между прочим, тебе наврали, что Павлик похож на тебя, — не зевнул я вставить. — Ты посмотри на него — разве похож? У него и волосы другого цвета, и вообще… Кстати, кто тебе сказал, что похож? Танюшин?

— Ну при чем здесь Танюшин…

— Подождите, Лидия Семеновна, я знаю, что спрашиваю. Вот вы знаете ее с первого дня — она когда-нибудь что-нибудь делала без подсказки?

— Не делала, а сейчас взяла и сделала.

— Может быть. Венера, ты мне только скажи, тебе Танюшин сказал?

— Ну и что?

— Так, Танюшин. Венера, а ты разве не сообразила, что для сына он тебе великоват?

— Господи, мамку нашли! — всплеснула бухгалтерша. — Мамка — молоко на губах не просохло. Да ты еще заслужи — сына-то иметь. Тебя ж саму содержат! С ума все посходили…

И понеслась рысью. За директором, конечно.

— Так у нас что, конкурент? — через силу сострил полковник.

— Кажется, я начинаю понимать…

— Ну конечно, Лидия Семеновна! Танюшин ничего не делает просто так.

— Неужели чтобы отвлечь от того дела?

— Кроме того, он действует всегда только наверняка. У него в руках такие рычаги, о каких нам только мечтать.

— Впрочем, меня другое удивляет. В чем его сила, это понятно, но почему эта сила такая злая? С нами же вместе в одном котле…

— Позвольте, однако. Раз уж это конкуренция, тогда я, во-первых, признаю наши с девочкой равные права, — выстроил полковник старательно. Ему, кажется, всегда стоило труда, чтоб не взяли за шутку. — Ну-с, и с этим, во-вторых, я получаю право бороться…

— Александр, ведь ты же не серьезно?

— Абсолютно серьезно. Девочка, выйди, пожалуйста, я хочу посмотреть, любишь ли ты Павлика так же, как полюбили его мы.

Слава богу, он не сказал, можешь ли ты так же накормить.

— Не отдам.

Вот так, полковник. Ваш ход, полковник.

— Но, девочка, так нечестно. Ты держишь его под замком, получается, мы не на равных. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Все равно.

— Что она сказала?

— Она сказала: «Все равно», — перевел я.

— Александр, ты меня извини, — сказала жена, — но, по-моему, ты разговариваешь не просто с косноязычной… Это, наконец, невыносимо, мы не можем ждать… Какие могут быть переговоры с ненормальной? Должен же быть запасной ключ, в конце концов, вызвать слесаря… У вас ведь есть слесарь? Я видела, у вас мастерская какая-то…

— Люся, успокойся. Спокойно.

— Вы же мужчины.

— Люся, н е л ь з я  ломать дверь.

— Александр, по-моему, ты увлекся. В конце концов, я тоже… не пешка.

— Директор идет, — сказал я.

Хоть Гордеич встал, конечно, с постели, но выглядел он как-то особенно прилично, застегнут на все пуговицы, ботинки зашнурованы. По-моему, он специально иногда их не зашнуровывал. Возникали такие критические моменты, когда какой-нибудь из воспитанников впадал ни с того ни с сего как бы в столбняк — не вставал, не шел завтракать, не шел обедать, и на ужин его не поднимешь. (Таких лучше не трогать, переждать; а вот бывает опасно, когда не остановишь в какой-нибудь глупости: вдруг засобирался на БАМ или пустил где-нибудь воду, на кухне, в бане, в умывальне, в уборной, его отгонишь, он в другом месте пустит; я про эти случаи говорю.) Звали Гордеича, он приходил, выслушивал и — зашнуровывал ботинки. Все. Больше ничего не требовалось… Но хотя и прилично, все-таки он был, конечно, болен, сразу видно, задыхался. И, пожимая руки родителям, осматривался, куда бы сесть.

— Извините старика, я все-таки сяду… Венера, стул мне вынеси.

Замок щелкнул; Гордеич сел на подставленный Венерой стул. И чего-то обеспокоился — заворочался. Похлопал себя по карманам, закряхтел, отодвинул от себя вставшую слишком близко Венеру.

— Не видишь! — нашел он, наконец, и сверкнул на меня гневным глазом. Я уже заметил, что в гневе он сверкал именно одним глазом, словно выстреливая, прищуривал другой. — Я сижу, а женщины стоят!

Я кинулся за стульями. Павлик спал на Венериной кровати в обнимку с автоматом; автомат этот влетел Венере рублей в двенадцать, не меньше.

— Я тебе говорил: не езди в Касимов. Вот и вышла дура. — Директор хотел сказать еще по этому поводу, но не сказал, к этому несказанному хотел еще добавить, но не добавил; или он так ругался про себя, трудясь лицом? — …А мальчик не игрушка, — закончил он этот внутренний монолог. — Молчи! — сверкнул он на меня еще раз. — Знаю, ты все про то же: человеку нужна родня. Ясное дело, нужна, да где ее возьмешь, если нету.

— Кто ищет, тот найдет.

— Ты Америку-то не открывай, — Гордеич снова пропустил что-то продолжительное. — Были уже у нас такие. Одна тоже ездила, ездила, мать искала, знала, что живая где-то, а потом принесла в подоле и рада: вот моя родня, я сама теперь мамка… Так ведь эта торопится сразу двоих нянчить. Ну-ка, Касимова, завидущие твои глаза, глянь на них. Они же против тебя нищие. За одно то только, чтоб свой ребенок родился, все отдадут. Квартиру, и машину, и что там еще… Отдадут, отдадут, не сомневайся. Да вот беда, никто им такого обмена не предложит. Пришли с протянутой рукой: дайте хоть чужого, мы попробуем полюбить его как своего, может, получится. А может, и не получится, это уж как бог даст. Забыла? Как обратно приводили и сами мы обратно забирали? А ты: не отдам. Отнесешь Пашку в машину, ему еще досыпать.