Сегодня зачем-то я заглянул к нему — его не было. Заглянул за дверь инструменталки, сейчас открытой, а всегда запертой, и увидел там Мишу Елунина. Он ел суп из столовской металлической миски. На его пробивающихся усиках блестели капли пота. Прибежал столяр, пряча что-то под фартуком, оказалось — стакан с компотом.

То, что Миша вернулся и, главное, прячется от меня, неожиданно сильно как-то меня пригнуло.

— Ну, и сколько же ты тут прячешься?

— Вот и я ему тоже говорю: зачем? Ты же у себя дома. Чего бояться? Борис Харитонович тебе ничего не скажет, это же свой человек. Иди-ка ты, брат, в столовую, нечего тебе тут.

Столяр, кажется, понял, какое у меня настроение. Миша отодвинул миску, достал папиросу и размял ее.

— Да, Сергеич, я ведь зачем пришел. Надо просить местную школу, чтоб дали нам парты ремонтировать, — придумал я на ходу. — Чтоб занять ребят.

Лоб столяра тотчас нахмурился заботой.

— Дело! Дело!

— Значит, с завтрашнего дня здесь начнем занятия. Так что, Миша, придется тебе тайник этот менять. Если хочешь, можешь пока прятаться у меня.

Миша пустил в потолок дым, встал и спокойно вышел. И пошел по территории к своему корпусу — он был у себя дома. А я почувствовал себя отвергнутым.

Столяр опечалился.

— Ай-ай-яй… Какие мы, а! Гордые!

— Сергеич, почему они со мной так, а?

— Что ты! Они тебя уважают.

— Ты не знаешь?

— Не знаю, — простодушно вздохнул Сергеич. — Да ты плюнь. Ей-богу, плюнь, лучше отца-матери не будешь. Будь моя воля, я бы ремень взял…

— А сам компот носишь. А?

— Так ить!.. Власьевна! — крикнул он кому-то в окно. — Ты чего ходишь — не заходишь, а приходишь — не уходишь? Как оно, ничего?

Я ревновал к столяру, поэтому и не спросил его, что там случилось у Миши. Конечно же Миша все рассказал столяру. И конечно, ничего уж особенного не случилось, просто Елунин-старший все же сорвался…

Сергеич, смешной пугливый старикан, принесу тебе рембрандтовского «Блудного сына» — скопируй. Особо постарайся над многострадальными Мишиными пятками, а в одной руке старика изобрази ты, слышь, стакан компоту…

А чем действительно не семья у нас? Вот уж и свой блудный сын есть…

Но — почему? почему?.. Я же ведь ездил с ним домой, меня никто об этом не просил, мне даже вкатили выговор из-за него… Неужели у бухгалтерши и у этого столяра есть что-то такое, чего нет у меня?

Наверное, говорить о том, что где-то я дал промашку, не приходится, просто я к этому делу не гожусь.

Уйду, уйду, не беспокойтесь. Только совсем не потому, что нарушил ваши внутренние правила.

И я написал заявление об уходе.

В комнате вдруг потемнело, и уши заложило; я выглянул: шест с пустым скворечником нагнулся, потом нагнулся еще ниже; как-то стремительно-медленно пролетела над крышей старая длинная доска, а! — это летела она быстро, а переворачивалась при этом медленно. Тут звуки вдруг прорвались, но я услышал только тишину, где-то далеко простучала чистым железом электричка, которую никогда прежде не было слышно… Молния сделала белым все, мир запульсировал, стал как бы взбухать и треснул, пошел дождь, потом неясно полетел град, видно было только, как градины выпрыгивали из травы на полметра. Стекла запотели.

Немного утихло, и я услышал, как на крыльце разговаривали и смеялись — мужчина и женщина, спасались там под навесом. Потом голоса начали удаляться.

Через полчаса прибежала дочка Гордеича, сказала, что отец зовет к себе.

Ну, начинается…

Дверь открыл сам Гордеич, ничего не сказал и поплыл обратно в незашнурованных ботинках. Я тряхнул куртку над порогом, повесил. Грязные туфли снимать не стал.

У него оказались гости, женщина и мужчина, обоим лет под пятьдесят, они сидели на кухне и пили чай. Я перехватил промелькнувший вопрос в глазах женщины, обращенный к Гордеичу: кто такой? Вопрос промелькнул, но не загас, она все смотрела и смотрела, пока Гордеич, занятый самоваром, не догадался и не представил меня:

— Это наш воспитатель… Так что ничего.

— Бывший, — сказал я. — Так что ничего, правильно.

— Так вот, Борис Харитонович, — нажал вдруг Гордеич. — Эти люди хотят усыновить мальчика. Как ты думаешь — отдадим?

— Но все-таки странно…

— Да, бывает, знаешь ли. Прибивает к нам иногда эдак градом. Ничего странного нет.

— Я не об этом, вы же знаете.

— Знаю. Правильно, обычно берут из детприемника или прямо из роддома. У нас же самые маленькие в школу ходят.

— Мы на этот раз решили взять как раз чтоб в школу… — сказала женщина. — У нас уже есть девочка из детприемника, ей теперь восьмой пошел, так ей одной скучно, надо мальчика.

Кажется, мне надо было что-то сказать, но того завода говорить, с каким я пришел, уже не было. К тому же два дня уже, как я считал себя со всем тут разочтенным.

— Пускай берут, — сказал я.

Гордеич внимательно посмотрел на ладонь, потом сжал в кулак и не менее внимательно осмотрел кулак. Очень вышло выразительно.

— Какой сильный град, — сказал я. — Не побил бы чего в поле.

Гордеич вышел в другую комнату и оттуда поманил меня пальцем. Я подошел; он положил руку мне на плечо и задумался, глядя на свои незашнурованные ботинки. Наверное, он не знал, с чего начать.

— «Готовых воспитателей не бывает», — подсказал я ему.

Не он, а только рука его собрала у меня на плече рубашку в кулак, было слышно, как он дышит, и как думает, тоже было почти слышно.

— «Это дело долгое, и надо иметь терпение».

Он думал, и я ему немножко мешал.

— «Никуда я тебя не отпущу», — сказал я еще за него.

Сейчас он выведет меня на прямой руке и столкнет с крыльца. И вслед выкинет куртку. Потом отряхнет руки.

Но он сделал хуже. Он старательно поправил на мне воротник, разгладил помятую рубашку на плече, нагнулся и зашнуровал свои ботинки. И ушел обратно на кухню. Тогда я пошел за ним и сел на прежнее место.

Мужчина и женщина, притихшие, смотрели на нас вопросительно и даже испуганно. Гордеич не догадывался извиниться…

Между прочим, они были совсем разные, она — этакая маленькая крепышка с круглым лицом и вцепчивыми глазами, а он — если встанет, вот окажется, наверное, фитиль, — весь как-то вверх, без малейшего наклона вперед к столу, узкий, с прямой спиной и прямой же длинной шеей и узкой головой, еще зауженной и завышенной немодной прической. Немного сонный. Не сонный, а какой-то неприсутствующий. В отличие от жены, которая настолько присутствовала, была тут, что малейшее наше движение тотчас тенью отражалось на ее лице. И в то же время они были в чем-то очень одинаковы. Мне кажется, что не так делают серьезный шаг люди, которым к тому же под пятьдесят. Легкомысленно они выглядели все-таки. Вроде как с прогулки: случился град, они забежали, попали как раз к чаю, выяснилось, что можно взять мальчика, — а чего ж не взять? — возьмем. Потом я понял, что это совсем не легкомыслие, а легкое дыхание, здоровье, смех, постоянно клокочущий в них, они были веселые люди, вот что. Такие совершают поступки, не замирая ни перед, ни после, и все им — ну, не то чтобы смешно, а — весело.

Она — просто Капа, он — просто Володя. «Зовите нас просто Капа и Володя, мы люди простые».

Так и ладно!

Они не стали покорно зябнуть в одиночестве, а согрели чью-то девочку, а вот бы им еще мальчика! Володя, а что б нам еще мальчика?.. И нависла не проблема, а пришел праздник. Град их настиг, и было им опять весело на чужом крыльце… Конечно же было много тяжелых лет, но все не обвисала струна игры.

— Живем мы очень даже хорошо. Я вот ветеринар, а Володя — плотник. В деревне, знаете, как ветеринар зарабатывает? Это же живое дело; помимо заработка, значит, получается — тот зовет, тот зовет… Я прямо об этом говорю, не скрываю, чего уж, дело-то нелегкое, беру свое, заработанное, и не крохоборка вовсе. Нету — я бесплатно сделаю. Вот дом думаем ломать, новый строить. Володя, скажи, какой у нас будет дом.

— Хороший, — убежденно сказал Володя.

— Подь ты! Не может уж… Володя замечательный плотник, а потом, вы знаете, он у меня непьющий, это очень важно. Грамоты, конечно, большой нету, но и не дурак тоже. Сами не смогли — детям дадим образование, пускай за нас учатся… Конечно, с военными разными тягаться нам трудно, да уж подь они тоже, мы не хуже живем.

Володя уронил со стола руку и там, внизу, показал на жену большим пальцем. И подмигнул нам:

— Ревнует.

— Да нимало-то! Подумаешь, полковники, девочку они взяли… Говорят, тыщи получают, спецпаек, икру там всякую, а они для своей пианино купили? Вот, а мы дочке нынче купили, на деревне только у одной нашей Люси пианино есть.

— У директора школы тоже пианино.

— Да поше-ел он! Что есть, что нет, раз в чехле держат. Боятся, как бы пылинка не упала, а по мне, так… Знаешь! Вот. Телевизор, корова, поросята…

— Трр! Придержи, однако.

— Нам когда смотреть можно будет? Сегодня?

— Вы не через территорию шли? — спросил Гордеич.

— Нет, мы сразу спрашивать стали, где директор живет.

— Это хорошо. У нас такой народ, все сразу узнаёт. Это как пожар: «Брать пришли!..» Так что прошу вести себя нормально, без всякого умиления и без конфет. Ведь прихватили?

— Так а то как же?..

— Не надо. И по возможности без слез. Утром будем вызывать по одному к Борису Харитоновичу. Вася, скажем, тебя Борис Харитонович зачем-то звал.

— Вася… Ва-ася, — сказала Капа и заплакала. И засмеялась. Ей было смешно, что она плачет.

— Ну, или там Петя, — сердито сказал Гордеич.

— Ва-ася, — уже не принимала ничего другого Капа.

…Они взяли первого, кого прислали смотреть.

Чувствуется, какими волнами через детдом прокатились увлечения. Ни следа не осталось от эпохи кораблевождения — ни даже доски от яхты, ни лодок, ни весла, но еще кое-кто из старших вспоминает. Потом, наверное, был спорт — висят грамоты с какими-то нездешними фамилиями, кубки, вымпелы, и в столбцах рекордов некоторые показатели не превзойдены. Потом — что-то зоологическое. Вымершие небоскребы кроличьих клеток, гигантские альбомы, сплющившие и засушившие некое лето, — какая громада лета представляется, какие луга, какие голоса, когда смотришь на эти невесомые, пришитые к страницам неумелой детской рукой папоротники, стрекозы и бабочки, — неужели после снова падал снег и таял, падал и таял? Последним увлечением была, конечно, фотография. Стенды с фотографиями еще не пожелтели. Еще щелкает тот или тот, но до печатанья дело уже не доходит. Схлынуло. В фотолаборатории богатство и бедлам полузаброшенности. Разбираю фотографии. Странно, чаще других попадается Батыгин. Но, конечно, не потому, что лез под объектив, а потому, что во всем участвовал, присутствовал, был в качестве и был в роли. Фотографии немного портили его, резче проступали черты породы — угадывалось, какой он будет в пятьдесят, но, главное, отнимали движение. То, что Батыгина было так много, натолкнуло меня на открытие — совсем не было Танюшина-Горбуна. Вот как будто бы он, но в последний момент успел отвернуться.