Юне захотелось выглядеть элегантно, но не крикливо. Пусть все увидят, что стало с бывшей лаборанткой в нелепом трехцветном платье-сарафане. И мужа она с собой возьмет. Пусть Иван наденет свою английскую тройку. Она ему очень идет и сидит на нем ладно. Пусть увидит, какие люди с ней работали! И что веселиться она умеет. Это с ним она про все забыла.

В размышлениях Юна и не заметила, как Иван вернулся с вечерней смены. Она это поняла лишь тогда, когда услышала, как он возится на кухне, готовя себе ужин.

«Опять на ночь ест», — только и подумалось.

Предложение Юны пойти с ней на юбилей лаборатории энтузиазма у Ивана не вызвало.

— Что я там не видел, на вашей встрече? У меня самого будет встреча.

— Но я тебя очень прошу пойти со мной. Неужели тебе один раз трудно пожертвовать своими делами ради меня? — настаивала Юна. Она начинала понемногу заводиться.

— Ты же хочешь получить водительские права? Разве нет? Вот мне и надо насчет курсов договориться.

Прошло, всего несколько дней с того времени, как они купили новый «Москвич» на деньги, скопленные свекровью. Деньги Мария Дмитриевна отправляла по тысяче, потому что боялась всяких непредвиденностей. На каждую тысячу она не забывала делать дарственную. Последняя тысяча пришла чуть ли не за день до погубившего ее приступа.

— Нет, думаю, нечего мне с вами вечер терять, — продолжал Иван. — Что, мне интересно, что ль, слушать, как вы будете друг перед другом хвалиться? Кто больше успел в жизни. Будете друг другу говорить комплименты, а про себя достигнутые успехи сравнивать начнете. Я и без этих эффектов обойдусь. Про тебя я и так все знаю.

— Что ты про меня знаешь? — ее брови недоуменно поднялись. — Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что без меня ты ноль без палочки. Так, тьфу — и нет тебя. Толку-то с тебя ничегошеньки. Ничего не значишь в жизни. И журналистика твоя — сплошная липа. Для «развесу». Для несведущих, вроде моих, как ты их называешь, клиентов.

— Ну, ты хамишь! — взорвалась Юна. — Однако при надобности очень хорошо ты моей журналистикой спекулируешь. Это, может, единственное, что меня связывает с людьми…

— Да где ты людей нашла? — перебил ее Иван. Он схватил со стола тарелки и с ожесточением бросил их в мойку. — В твоей редакции дурацкой, где одни неудачницы собрались и завистницы? Все до одной они завистницы — вроде твоей бывшей подруги. Как ее… Валя? Завидуют, что я твой муж! Усекла? Или же ты людей нашла среди тех, кого описываешь? Может, где-то еще людей видела? Сомневаюсь. Я, например, кроме своей мамочки, что-то никого не упомню. Мамулечка умная была. Не раз она мне говорила: в люди выбиваются только истребители. Так она называла тех, кто своих конкурентов истреблял, а из них — кто выше поднимался.

«Нет, милый, — думала Юна, глядя на дорогу, бегущую навстречу. — Людей я встретила! Обыкновенных и вовсе не… истребителей. Просто добрых, хороших людей. Жаль, что так поздно я стала понимать, что есть они, и немало их…»

Она словно спорила с мужем, сидящим рядом с ней. Иван опять стал настраивать приемник. Радиоволна все время куда-то уплывала, и голос певца слышался откуда-то издалека.

— Они бы, эти люди, тебе рассказали, к чему приводит желание первенствовать, подавляя других. Это ведь фашисты истребляли ради собственного господства. Меня вот тоже… чуть не истребили…

И опять пришли ей на память Фрося, Василий, имя которого стало для Юны не только отчеством, но и символом отечества, ее защитившим.

В тот поздний вечер она уже дошла до крика, пытаясь убедить Ивана:

— Не редакция дурацкая! Я сама виновата. Годы ходила на работу как на каторгу! Людей сторонилась! Хорошо, хоть теперь наконец с Валентиной помирилась!

— Значит, опять между вами дружба разыгралась? А мне и словечка об этом не промолвила. Подожди, она козу тебе заделает! Прибежишь жаловаться…

— Да говори ты человеческим языком! Надоел твой жаргон!

— Ко мне, говорю, прибежишь жаловаться! — продолжал Иван, перекрикивая ее. — Кому ты нужна? Никому! Может, разве мне только еще чуть-чуть… Чтобы можно было именем твоим спекулировать, — с издевкой закончил он и ехидно засмеялся.

— Зато ты мне совсем не нужен! — в запале вырвалось тогда у Юны.

Получилось неожиданно для нее самой. И тут она испугалась, что Иван вдруг оскорбится и уйдет, бросит ее… Кому тогда она действительно будет нужна? Как-никак ей уже тридцать девять, а не семнадцать, когда начинала с Лаврушечкой работать. И кто ей еще сможет такую, как она имеет, жизнь «построить»?

— Черт знает, до чего скоро договоримся, — Юна пошла на попятную, стараясь загладить неприятный осадок, который мог возникнуть от ее слов у Ивана. — Ладно. Не хочешь идти со мной на юбилей — не надо. Но зачем оскорблять людей, которых ты не видел, не знаешь? И грубить мне необязательно. Раньше ты таким не был…

— Не был — потому что терпел. Твою блажь терпел. Больше — не могу. Из-за этого… — Иван умолк и отвернулся от Юны. Она поняла, что спазмы сдавили ему горло. Но Иван справился с собой и закончил: — Я негодяй! К мамуле не выбрал времени приехать! А теперь невестушка зато на ее машинке кататься будет! Нет, никто мне теперь не нужен, никто!

Черты его лица исказились, будто он что-то в себе сдерживал, и Юне даже показалось, что еще немного — и он просто расплачется. Ей стало не по себе.

Минутой раньше она готова была завестись и высказать мужу все, что она думала о нем и об его «мамулечке». Но необъяснимое женское чутье подсказало ей, что все эти годы Иван чувствовал себя ребенком, сыном и вдруг осиротел — и ему пришлось в одночасье повзрослеть. Неожиданно от этого прозрения Юна осознала себя сильной, необходимой ему. Сейчас именно тот момент, когда она может заставить его уверовать в ее незаменимость.

И Юна обняла мужа, прижала его голову к груди и начала гладить, уговаривая, как маленького больного ребенка:

— Ванечка, миленький, успокойся. Все образуется. Все уляжется.

Что образуется, что уляжется — она и сама не знала.

Ее убаюкивание успокаивало, усыпляло. На какое-то мгновение он затих и даже прижался к ней. Лицо стало разглаживаться, в нем исчезла напряженность. Но вдруг оно опять исказилось болью. Иван отпрянул от Юны. Губы его сжались точь-в-точь, как некогда недовольно их поджимала Мария Дмитриевна, и Юна ощутила, что ему неловко за свою минутную слабость, стыдно, что он позволил жене успокаивать себя.

— В общем, как хочешь, — равнодушным тоном произнес Иван. — Если ты настаиваешь — могу и пойти. А сейчас давай спать. Мне завтра рано вставать. Я лягу в гостиной.

Он молча повернулся и пошел в большую комнату.

От слов Ивана веяло холодом, и настроение Юны опять испортилось. Она поняла, что проиграла, и больше превосходства над Иваном не ощущала. Она также поняла, что кончина свекрови не оборвала невидимую, духовную ее связь с сыном. И что Иван ни на какую встречу не пойдет. Да и ей нечем удивлять своих бывших сослуживцев. Не о чем ей с ними говорить. Не о свекрови же в конце концов, которую она презирала, не о муже, которого вроде бы терпит около себя, принимая его «дарственные», а вместе с ними видимость абсолютного благополучия?

На следующий день Юна сообщила Анатолию Ивановичу, что прийти на встречу не сможет из-за внезапной болезни мужа. Что с ним, она не знает. Ночью у Ивана поднялась высокая температура.

— Жаль. Может, он поправится? — огорченно проговорил Лаврушечка.

— Кто знает?.. Но я так хочу тебя увидеть! Слышишь, Толечка? Ты меня слышишь?! — Она еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

Каждый год Девятого мая Юна и Рождественская ездили на кладбище, где рядом с Фросей была похоронена и Паня. Это давно стало для Юны и Евгении Петровны традицией. В свое время они добились, чтобы Паня была похоронена рядом с Фросей. Для этого им пришлось долго и упорно уговаривать заведующего кладбищем. В конце концов они его убедили, что не в родстве дело, что и чужие люди порой бывают друг другу роднее родных.

Заведующий кладбищем, мужчина цветущего вида, во время их разговоров согласно кивал. Юна смотрела на него и поражалась контрасту между цветущим видом заведующего и печальной должностью, которую он занимал. Потом, когда Юна приезжала на могилы Фроси и Пани, она, случалось, встречала заведующего. Они здоровались как старые знакомые и даже порой беседовали о чем-нибудь незначительном, как обычно разговаривают малозначащие друг для друга люди.

В торжественный День Победы восьмидесятого года Юна снова увидела заведующего кладбищем. Он стоял у входа, в тени липы. Возле его ног вился пес неопределенной породы.

— А вашей могилой интересовались, — сказал он, здороваясь с Юной.

— Кто ж это?

— Он не представился. Но я ему подсказал, где могила.

«Кто же это? — подумала Юна, направляясь к дорогим ее сердцу холмикам. — Странно…»

Потом, увлекшись работой, убирая прелую листву с могил, унося ее к вместительным металлическим контейнерам, она и думать забыла о разговоре с заведующим кладбищем.

Юна наклонилась, чтобы посадить очередной кустик рассады, и в это время боковым зрением заметила мужчину, приближающегося к ним, с букетом черемухи. Он был высокого роста, худощавый, лет шестидесяти. Глубоко залегшие складки на щеках делали их мешкообразными. Его огромный открытый лоб незаметно переходил в лысину.

Мужчина остановился недалеко от могилы и стал оглядываться по сторонам. Потом достал из кармана пиджака очки, протер их носовым платком, надел и, оглянувшись еще раз, подошел к Юне совсем близко.

— Кажется, здесь, — проговорил он. — Правильно, — и громко прочитал надпись на металлической трафаретке: — «Ребкова Е. Т. 1926 года рождения».

Юна не могла отделаться от мысли, что его она где-то видела, этого человека, но где — вспомнить не могла.

— Надо же! — продолжал разговаривать сам с собой незнакомец. — Как быстро пробежало время! Сейчас ей было бы пятьдесят четыре. Даже не могу этого себе представить!