Иван же сам уговаривал ее поехать к маме, познакомиться лично и заодно его тридцатилетие в материнском доме отметить. Вот и познакомились. Даже «доченькой» назвала. Все в Юне заклокотало, и она проговорила:
— Не беспокойтесь, Мария Дмитриевна, — сухость прозвучала в ее голосе. — Мы всего на неделю приехали!
Свекровь от неожиданности разинула рот. Она переводила взгляд с Ивана на Юну и с Юны на Ивана. Ивана передернуло.
— Я думаю так, — продолжала Юна, — Ванюша, конечно, пусть живет с вами. А мне не хочется стеснять студентку. Я себе сниму койку. Неподалеку.
Юна почувствовала, что еще немного, и она сорвется.
«Взять развернуться и поехать домой. К тете Жене, — мелькнуло у нее в голове. Но разум сдержал порыв. — Нет, так Ивана потеряю. Придется потерпеть. Но к ней больше никогда не приеду».
— Мамуля, не обращай на нее внимания! Она у меня шутница, — стремясь сгладить неприятный осадок, заговорил Иван. — Что же это мы все на дворе стоим? Солнце моей Юноне в голову-то и печет. Пора разбираться. — А потом, обратившись к Марии Дмитриевне, спокойно, но твердо добавил: — Вот что, роднулечка ты моя славная, студентку возьми к себе в комнату, а мы поживем в сарайчике. В нем и попрохладнее.
Когда вещи студентки были перенесены и они обосновались в сарайчике, Иван сказал:
— Обиделись? Не так нас приветили?! Только неделю пробудем и уедем? Не дадим мамочке насладиться встречей. А она небось думала, что счастьице к ней подвалило с сыночком повидаться, полюбоваться на него и с невестушкой познакомиться. Нехорошо получается…
Юна, все еще не успокоившись от обиды, жестко ответила:
— Познакомились уже. Ты можешь оставаться. Тебе никто…
— Что мне — никто? — Иван с силой ударил кулаком по тумбочке. Стекло неработающего приемника задребезжало и чуть не вылетело наружу. — Тебе что, здесь отдельной квартиры, как в столице нашей родины, не хватает?! И здесь подавай хоромы?! А мать для твоего же блага старается — жильцов берет! Деньги для нас копит!
— Как хочешь, но я больше недели не выдержу, — заупрямилась Юна. — Скажешь матери, что я не смогла получить отпуск на весь срок. Вообще соври что-нибудь. Про отгулы, про что хочешь…
— Все! — снова стукнул кулаком Иван. — Хватит! Проживем столько, сколько надо…
И они пробыли у свекрови весь отпуск.
Мария Дмитриевна была одного возраста с Рождественской. Ивана родила поздно, в тридцать четыре года.
— Я замуж вышла еще до войны, — рассказывала она потом Юне. — Жили мы на Дальнем Востоке. Муж мой, Георгий Алексеевич Донцов, работал инструктором в ОСОАВИАХИМе. Отменный был спортсмен. Да и парень завидный. А я в ОСОАВИАХИМе кассиром служила. В то время все парашютами увлекались, самолетами. Мой Жорик тоже много прыгал. Любила я его, можно сказать, до безумия. В свободное время я на поле аэродрома бегала. Посмотреть, как мой касатик, муженек мой славный, приземляется! Ох и важный он тогда был! Сначала стропы соберет, парашют отстегнет и сложит его, а потом уж махнет мне и голову повернет. Только тогда я могла к нему подойти. А подойду, обниму за плечи, от гордости за него в глазах слезы блестят, и давай ему нашептывать: «Сокол ты мой ясный! Красавец ты мой ненаглядный!» Я из-за него и замуж поздно вышла. Но все-таки за него! Ведь облюбовала его, когда мне двадцать исполнилось. Он-то на два годика всего меня постарше был. А двадцать восьмой год пошел мне, когда мы с ним расписались. Перед самой войной я его выкохала. Девки на него липли, а я себе цену знала. Вольностей никаких. Зато слез пролила — одной подушке известно. В общем, всегда цену себе надо знать. Нельзя ни в чем дешевить.
Потом не один раз за время отпуска слышала от нее Юна эти слова…
— Так вот девки лезут, а я плачу. Чуть ли не силой их разгоняла. «Никуда ты от меня не денешься, — говорила ему, — не отступлюсь от тебя». За год до войны у него история с одной девкой получилась. Так, шваль какая-то была. У нее уже дети от других, а ей он приглянулся. Женить на себе решила. А зачем ему чужие дети, скажи ты мне, когда он своих иметь может? Тут-то я на него и насела. Знала: если сейчас не женится, когда ему плохо, то потом уж ни за что мне его не видать. Не заполучу, и все тут.
Вот с тех пор я поняла, что, когда человеку плохо, тогда и надо брать его в оборот хорошими делами. Но такими, что и тебе на пользу идут. Потом тот человек благодарен будет. Потому что в плохое время он же никудышный был…
— А если никудышный духом воспрянет? — перебила ее рассказ Юна. — Поймет он, что силен и может сам, без благодетеля, жить?
— Надо сделать, чтобы так не думал он, — будто топором отрубила свекровь. — В общем, женился мой Георгий Алексеевич на мне в сороковом году, — продолжала Мария Дмитриевна. — Уж я с него глаз не спускала! Вокруг него каких только танцев не выделывала, лишь бы его душенька довольна была…
«Вот что, Маруся, — сказал он мне как-то. — Давай годик-другой сами для себя поживем, а потом уж деток заведем».
А мне — лишь бы он со мною был. Он мне как детка. А тут через год и война грянула. Ушел мой Жорик на фронт. Я из ОСОАВИАХИМа уволилась. В магазин устроилась. Кассиром. Думаю, чего ломаться на заводе? Мне его надо дождаться, чтобы все во мне играло, а не измученной, изработанной встретить. Наконец война кончилась, а от Жорика ни слуха ни духа. Стала я справки наводить. Оказывается, он в Воронеже. На фронте себе жену нашел, из тех… И в Воронеж.
— Моя мама тоже на фронте замуж вышла, — не удержалась Юна.
— Порядочных там было немного, — сказала свекровь.
Юна вдруг почувствовала необходимость вступиться за женщин, несших в те суровые годы непосильную ношу солдат и деливших наравне с мужчинами все тяжести фронтовой жизни, за женщин, которые отдавали свои жизни…
— Между прочим, — у Юны дрогнул голос, — они не только, как вы заметили, выходили «там» замуж, но и воевали, погибали. Погибали, чтобы вы могли жить.
— Ну, и я говорю — были там порядочные! — вывернулась Мария Дмитриевна. — Не о них речь. Слухай дальше… Ну, приехала я в Воронеж. Жорик уже на работу устроился, на завод авиационный. Все у них с этой чин чином. Она в Жорика вцепилась руками и ногами. «Мой муж, — кричит мне, — не мешайте нам жить!»
Я же комнатку неподалеку от них сняла. Ведь не знаю, сколько времени там высиживать придется. Тоже кое-как на работу пристроилась. Развода Жорику не даю, а без развода какие они муж и жена? Так себе, приемыши. Это я так называю тех, кто сожительствует, а себя за мужа и жену выдают. И все-таки через два месяца я его высидела. Случай выпал, затянуть его к себе удалось. Стол приготовила. Все самое лучшее выставила. Дорогое. Даже бутылку коньяка. Только он того-другого откушал, как я ему в ноги повалилась. У самой слезы градом, а я к его ногам все крепче прижимаюсь и приговариваю: «Неужели я не люба тебе совсем? Не хочешь жить со мной — не надо. Отпущу я тебя. Только ребеночка хочу». А сама ласкаю его, китель расстегиваю. Он еще в военном ходил. Наверно, он тоже по мне соскучился, не знаю. Но смотрю — обмякает. А я все твержу свое: «Ничего мне не надо, только ребеночка».
Потом уже коньяку ему налила.
«Выпей, — говорю, — за здоровье наше!»
Радостная, возбужденная. Столько лет мужа ждала! И вот тебе — дождалась. От чужой вырывать приходится. Я потом и Ванечку учила, что за свое надо бороться. Если что — из глотки вырывать. Чтобы во всем он так делал.
Значит, радостная я вокруг Жорика вьюсь, а у самой мысль, как его опять к себе приучить? Бутылку-то того коньяка я ему всю вылила. Он хоть с фронта пришел, а к вину не пристрастился. Я бы, наверно, тогда и такое стерпела, если бы он и пил. Лишь бы со мною был.
И подняться с бутылки той он не смог. Раздела его. Уложила рядом. Вот он, комочек мой родной. Всю ночь глаз не смыкала. Обняла его крепко да всякие ласковые словечки нашептывала.
…Утром мой соколик в себя прийти никак не может. А как понял, где он, — заторопился и к ней побежал. Каково мне было смотреть на все это, как думаешь? В общем, прожила я в Воронеже больше полугода. Когда живот округлился, пошла я в партком завода. На него и на нее заявление написала. Она на том же заводе работала. Написала — вот, мол, жду ребенка, а муж из семьи ушел. После войны с такими делами строго было. Особенно к партийным придирались. А Жорик — член партии. Испугался он и ко мне вернулся! Тут легкие раненые у него заболели. Сложила я тогда манатки, Жорика своего ненаглядного под ручку и сюда, на юг, подалась. Ванюша уже здесь родился. В этом доме и поселились. Я в сберкассу контролером устроилась, а Георгий Алексеевич — все как-никак капитаном демобилизовался — в школу военруком пошел. Да прожили мы вместе недолго. Ванечке пять лет успело исполниться, как муженек мой и помер. От ран и воздух ему не помог. Так что ты думаешь? Открыла я еще, что все эти пять лет он с Воронежем, с той, переписывался. Кто ей сообщил об его смерти — не знаю, но только на похороны она приехала.
Ведь горе-то какое! Любимого мужа потеряла! А ее я как увидала — все во мне перевернулось и закипело. Подошла я к ней и каждое слово медленно так цежу: «Моим мужем он умер, а не твоим! И поминок тебе по нему не видать!» Здесь — бац — и без сознания упала. Очнулась, а на душе муторно. Любил все ж он ее.
Слушая свекровь, Юна подумала о том, что обе женщины, такие разные — и Фрося, и свекровь, — были верны своей единственной любви.
Но все же любовь ее мамы отличалась от любви Марии Дмитриевны! И даже от ее собственной к Корнееву. Наверно, ничего, кроме досады на жену и на ее любовь, муж свекрови не испытывал. И может, все оставшееся время презирал себя за трусость.
Юна знала, что свекровь осталась одна с пятилетним Иваном на руках и что вся ценность мира стала для нее заключаться в нем. Она ни в чем ему не отказывала и стремилась в его глазах быть значительной, с несокрушимым авторитетом. У нее так же, как и у Ивана, было много знакомых, но — никого близких. И можно было удивляться, как у этой неряшливой женщины в мужских полуботинках довольно часто бывали в гостях люди, резко отличавшиеся от нее по занимаемому положению в обществе.