Как-то через полгода после замужества Юна спросила Ивана:

— Почему у тебя нет друзей? Хотя бы одного закадычного! Разве в детстве ты ни с кем не дружил?

— Нет, не дружил, — ответил он. — Все друзья становятся со временем отъявленными врагами. Моя мамуля давно это поняла. И еще она говорит, что самая крепкая дружба существует только между родителями и детьми. На посторонних людей никогда положиться нельзя.

Юна недоуменно посмотрела тогда на мужа:

— А как же я?

— Ты?.. Это ты! Ты — исключение! — великодушно разведя руками, проговорил Иван. — Надо знать, кому доверять. Потом, ты тоже моя единственная.

Получалось так, что своим признанием он делал Юне комплимент в неколебимости ее авторитета для него. Затем, словно подсмеиваясь над собой и Юной, над ее недавними сомнениями, сказал:

— Ты же знаешь, что я тебя вычислил! И теперь поняла, что нет подруг и нет… сомнений. И ты меня уважаешь. Скажи: «Ты меня уважаешь?» — он весело посмотрел на нее, и Юна ответила:

— Уважаю.

…Прошло два года их супружества, а Юна все не может понять, что для нее значит это «уважаешь?». С одной стороны, она, конечно, уважает мужа за свою благополучную жизнь, а с другой — Юна как-то неожиданно оказалась только с ним. Никто у них в доме не бывает, сами тоже ни к кому не ходят. Если к Рождественской раз в два месяца съездят, и то событие. Правда, иногда какие-то знакомые Ивана появляются в доме, но чаще Юна их не видит. Напрасно она пошла у него на поводу и влипла в эту неприязнь с повышением. Валентина теперь ее и вовсе не замечает. Может быть, действительно прав муж, что Валя завидует ей. Завидует в том, что Иван ей, Юне, «красивую жизнь построил».

В новую квартиру Юна переезжала на третьем году замужества. Тогда-то вдруг и почувствовала — состояние праздничности ушло из ее души, что-то оборвалось. Казалось бы, только теперь и радуйся. Не увидит она больше завистливо-пренебрежительных взглядов директорши, которая явно завидовала ей, ее «жизненному взлету» и злилась. Не услышит она больше сотрясающего по вечерам квартиру стука молотка слесаря-сапожника. Не будет у нее болтаться под ногами ангорская кошка «мамашки».

И все же, все же какая-то неведомая грусть овладела Юной, когда она в ожидании Ивана с машиной и грузчиками сидела на тахте в разоренной комнате и размышляла о предстоящей на новом месте жизни. И как-то незаметно начала вспоминать свой переезд из подвала в эту комнату. Да, тогда, в подвале, оставила она свой настоящий дом, свою семью. Целых восемнадцать лет прожила она в этой коммуналке — но так и не ощутила такого тепла и уюта, как в подвале.

Вспомнила и маму, добрую, чистую, сильную. Этими чертами наделяла Юна своего воображаемого рыцаря, которого искала всю свою взрослую, самостоятельную жизнь. Сначала за рыцаря Юна ошибочно приняла Корнеева, затем Ивана.

В этой комнате, в коммуналке, теперь оставляет она свою пережитую любовь, свалившуюся на нее несколько лет назад.

Юна не слышала, как вошел Иван.

— Так, значится, сидим ждем, пока наш муженек появится? В облака унеслись! Ничего не слышим и не видим! — раздался над ней голос Ивана, прервав ход ее мыслей. — Ты что, оглохла? Я сигналил. Я кричал. Ждал, что выйдешь… Иди к машине. Будем переносить вещи. А вы, Анна Сергеевна, — обратился он к «мамашке», — сделайте одолженьице, побудьте здесь.

— Вы очень-сь не торопитесь. Обязательно-сь посмотрю, — ответила «мамашка».

Взревел мотор машины, забитой доверху вещами. Юна вдруг выскочила из кабины и истошно крикнула:

— Кровать! Мы не взяли кровать!

— Какую еще кровать? — возмутился Иван.

— Мамину! Рождественской! — Юна, задыхаясь, уже летела вверх по лестнице через две ступени. — В кладовке! Медная!..

— Зачем она тебя нужна? — Бросившийся вслед за ней Иван схватил Юну за руку и крепко сжал.

Юна попыталась ее высвободить.

— Отпусти. Мне больно.

— Ты что? С ума сошла? — он разжал пальцы и отпустил руку. — Везти допотопщину в совсем новую квартиру?! На фиг она сдалась?! — зло сказал Иван.

Но Юне вдруг показалось, что лишиться кровати — это порвать с детством, а порвать с детством — потерять жизненную опору.

— Это единственное, что осталось у меня от детства!.. Она напоминает мне мой дом.

— А ты сейчас куда едешь? Не в свой дом?

— Нет, она — мой дом, мой дом, — повторяла Юна, — она от прошлого. Она — мой дом!

— Ты думаешь о том, что говоришь? Придут люди — что я им скажу?

— Кто к нам ходит? — Юна попробовала вставить слово, но Иван, не слушая ее, продолжал излагать свое отношение к происходящему:

— Скажу, что моя жена при фантазии? Она, видите ли, бережет свое прошлое? Старье в новую жизнь тянуть?! Нет уж! Мне нужен престиж, а не прошлое. Все живут настоящим. Моя мамуля права, что самое важное в жизни — деньги и авторитет. Только тогда, когда они есть, человек становится человеком! Ты что, бестолочь? Не понимаешь, в какое время живем? Скажи спасибо, что я обо всем думаю, а то прозябла бы в своей конуре. Да, мне нужна престижность, а не шарики и перекладины на старой кровати. И не сваливай все на меня. Тебе так же нужен авторитет, как и мне. А кому нужно твое прошлое? Какие у тебя с него дивиденды? И кто тебе за него спасибо скажет? Разве что выживающая из ума твоя тетя Женя. Я хочу, чтобы меня уважали!

Юна была ошарашена тоном и словами мужа. Злостью, с которой он их произносил. И впервые поймала себя на мысли, что Иван не испытывает к ней той любви, в которой она, можно сказать, сама себя уверила и которую старалась выставить напоказ окружающим. А она так гордилась этой любовью, считала себя ее владычицей.

Кровать Юна все же отстояла, и ее в разобранном виде пристроили на антресолях новой квартиры.

Но первая ссора, возникшая у нее с мужем, насторожила Юну, заставила задуматься. Она поняла, что Иван ей больше не кажется мальчиком, которого надо опекать. Он — взрослый человек. У него свой внутренний мир, своя жизнь, которыми он время от времени делится с ней, Юной. У него и свой круг людей.

«Кто эти люди, которых Иван хочет удивить обстановкой, уровнем жизни?» — не раз Юна задавала себе этот вопрос.

Она была знакома с некоторыми приятелями Ивана, мнением которых он дорожил. Эти люди иногда появлялись у них еще в коммуналке. После переезда они стали бывать чаще. И Юна не могла себе представить, что общего у них с Иваном, а у него — с ними.

Прошло несколько дней, как они вселились в новую квартиру. Вернувшись с работы, Юна увидела у себя дома знакомого мужа по фамилии Колосов.

— Кого сегодня наша маленькая пропечатала в газете? — произнес Иван свою традиционную фразу. — Она, бедненькая, так устает, столько дел у нее в редакции… — И, забрав сумку из рук Юны, он помог ей раздеться. — Она ведь у меня большой человек в редакции, — продолжал он. — Если надо будет кого прижать, мы быстренько сделаем. У Юноны есть знакомые. — Полное ее имя он также каждый раз произносил при гостях, чтобы они даже в имени уже почувствовали неординарность его жены.

Колосов, не раз слышавший от Ивана о «достоинствах» Юны, проникся к ней, как ей показалось, особым почтением, почти подобострастием.

— Ну, это Иван шутит, — Юна, как всегда, засмеялась. Ей было неудобно за странное хвастовство мужа. Ведь никакой «большой пост» она не занимала, а числилась обычным младшим редактором в технической редакции. И в то же время разоблачать Ивана ей не хотелось.

— Ну и скромница! — сказал Иван и начал доставать вырезки из вечерней городской газеты с заметками, подписанными фамилией жены. — Не надо о своих заслугах умалчивать! Хорошие люди должны знать о них.

— Ладно. Реклама — двигатель торговли, — отшутилась Юна.

По выражению лица Колосова она видела, что тот теряется в догадках: что же на самом деле представляет собой жена Ивана Донцова? Гость явно выражал замешательство. Тут Иван, как бы между прочим, заметил, что неплохо было бы достать джинсы, которые очень хочет Юнона, да и ему бы не мешало приобрести себе новые.

Юна недоуменно посмотрела на мужа. Она не могла вспомнить разговора о джинсах. Но Иван, не обращая внимания на ее взгляд, продолжал:

— А Юночка поможет в деле. Я ее обязательно уговорю.

Когда Колосов ушел, она спросила Ивана:

— О каких джинсах я мечтаю? И в чем я ему должна помочь?

— Не твоя забота, — заметил Иван. — Делать все буду я. А он пусть знает, что помогает ему журналистка. А раз знает — будет стараться мне помочь. Может быть, еще по дешевке сделает…

— А деньги откуда возьмем?! Сразу рублей триста. Они ведь не валяются?! А квартира каких расходов требует!..

— Не волнуйся. Деньги есть, — Иван вытащил пачку денег, в которой, на взгляд, было рублей пятьсот…

В ту осень после переезда (хотя и была уже размолвка с Иваном из-за кровати) Юна продолжала еще жить сравнительно легко, — как бы плыла по течению. Она реже стала ездить к Рождественской, оправдываясь сама перед собой, что ехать далеко. Все меньше думала о надгробии Фросе, которое собиралась поставить еще пятнадцать лет назад. Устройство быта, создание уюта целиком поглотили ее мысли и время. Казалось, ничто другое на свете не беспокоит.

Когда Юне исполнилось тридцать семь лет, в институте (при котором находилась ее редакция) произошло событие, которое временно нарушило спокойствие ее жизни.

Арестовали инженера по строительству. Тот из-за беспечности своего характера не раз хвастал перед сотрудниками, что у него много денег. В результате по институту прокатился слух, что инженер этот спекулировал машинами. И вот его арестовали. Говорили, дадут немалый срок. Событие это очень подействовало на Юну: она вдруг провела параллель между инженером и своим мужем.

В тот день она прибежала домой запыхавшись. С нетерпением и тревогой стала ждать приход Ивана с вечерней смены. Мозг ей прожигали сказанные когда-то Евгенией Петровной слова о неуемности энергии Ивана, боязни что-то упустить, чего-то не достичь.