«Вот возьму и поставлю в свою комнату», — наконец решила она.
С того вечера, как Иван ушел спать в гостиную, он там и остался. Через некоторое время Юна предложила ему поменять стоявшую в спальне широкую импортную тахту на маленький диванчик, находившийся в гостиной. Иван удивился, но не стал возражать.
А Юна, предлагая это, не хотела сознаться даже себе, что еще с тех пор, когда Корнеев «выпадал» из ее жизни, она боялась оставаться одна на широком пространстве большой постели, чувствовать себя одинокой…
Уже почти разгребла антресоли, а пакетов с фотографиями она так еще и не нашла. Коробки были просмотрены. Остался старый чемодан Ивана, в котором он перевозил свои вещи из общежития, да польская желтая сумка, напоминавшая сундучок. Сумку ей подарила Валентина на тридцатилетие. Сумка была громоздкой и неудобной. И поэтому еще в коммуналке Юна забросила ее в кладовку. Здесь же сумка ей на глаза не попадалась. Увидев теперь ее, Юна вспомнила день переезда и то, что в самый последний момент она положила фотографии и награды Фроси именно в эту сумку-сундучок, чтобы находились в одном месте.
Сняв сумку с антресолей, Юна присела прямо на ступеньку стремянки и, вынув фотографии, начала их рассматривать.
«Какая же она здесь молодая», — подумала она, держа в руках маленький снимок, сделанный Фросей для паспорта. — Подумать только — мама еще в военной форме».
— Вот эту-то и увеличу, — сказала Юна вслух. — Я сейчас чуть ли не на десять лет старше ее. А что успела? — И она вроде бы Фросе начала рассказывать свою пройденную жизнь: — Квартирой обзавелась. Машину вот купила. Вожу я. Но права на нее не имею, — горькая усмешка проскользнула по лицу Юны. — Нет, все-таки кровать я сниму.
И, что-то вспомнив, она соскочила со стремянки, схватила молоток, лежащий в ящике для инструментов, и решительно вошла в свою маленькую комнату — бывшую спальню.
— Нечего ей здесь делать! — Юна сняла висевшую в изголовье диванчика фотографию свекрови с недовольно поджатыми губами. Красивую деревянную рамку Юне когда-то подарил профессор, у которого она брала свое первое интервью. — После праздников для «мамулечки» куплю другую, металлическую рамку. А в эту вставлю маму, — сказала она себе. И Юна перевесила фотографию Марии Дмитриевны в гостиную.
Когда наступило субботнее утро, Юна все еще не закончила разборку документов мамы. Еще не освободила антресоли от оставшихся там вещей. В девять утра она вышла на площадку и позвонила в соседнюю дверь.
Дверь открыл сосед, пожилой мужчина с небритым, одутловато-серым лицом.
— Борис Кузьмич, — обратилась она к нему. — Большая просьба. Помогите. Иван уехал в командировку, а я одна не справлюсь.
— Чё надо-то, Ювасильна? — спросил сосед. Почему он всегда звал ее так странно, Юна не знала. Подозревала, что, называя ее так странновато, Борис Кузьмич как бы выказывал ей свое расположение и уважение.
— Помогите, пожалуйста, кровать снять с антресолей, — сказала Юна. — Ну, и установить…
Вдвоем они быстро установили кровать и стали «пригонять» ее к месту. И тут Юна поняла, что у нее нет матраца, который кладется на сетку. Она двигала кровать то за одну спинку, то за другую, всматривалась, как кровать вписывается в современный интерьер.
— Не мучайся, — проговорил Борис Кузьмич, наблюдавший за Юной. — Я у Клани подзор попрошу, куда-то она его заховала. Принесу тебе. А тумбочку отседа убери и в прихожку поставь. Все будет прелесть…
— И правда, — согласилась Юна. — Если тумбочку убрать, она будет на месте стоять, — и пододвинула кровать к окну.
Тут она вспомнила, что необходимый ей матрац есть у Евгении Петровны. Из-за него уж который год идут распри в семье Рождественской. Сей злополучный матрац лежит в старом диване с валиками, а на диване спит дядя Володя. С этим диваном он никак расстаться не желает. А Евгения Петровна давно хочет выбросить его. Дядя Володя стал на дыбы против такого «легкомыслия» жены. И мотивом для защиты дивана было то, что матрац некуда будет деть, если диван «изгонят из дома».
— А это что ж за прелесть будет! — Борис Кузьмич осторожно взял со стола за края своими заскорузлыми руками ту самую фотографию Фроси, что Юна хотела увеличить.
— Это моя мама. В молодости. Сразу после войны, — гордость звучала в ее голосе.
— Что-то ты, Ювасильна, на нее не похожа. Да и молода она здесь для того, чтобы твоей мамой быть. — Видимо, сосед прикинул в уме и увидел слишком большую разницу во внешности и возрасте одной и другой.
— И все-таки это моя мама! — улыбнулась Юна.
— Не, Ювасильна, я тебе правду скажу, не обижайся на меня. Она прелесть, мамка твоя. А волоса-то, уж волоса!.. Я то ж тогда молодой был. Огонь-парень. И дело ко мне огненное приставлено было — саперное. Прелесть, она и есть прелесть. Правильно я говорю, Ювасильна? У меня тож была, — и он ей хитровато подмигнул, — прелесть! Клаша моя. Прелесть. Теперь… — Борис Кузьмич умолк, видимо забыв, что хотел сказать.
Он уже переступил порог, вышел на площадку, а до Юны еще доносилось, как он, стоя около двери в свою квартиру, повторял слово «прелесть», вероятно запавшее в его сердце.
Когда за соседом закрылась дверь, Юна даже оглянулась по сторонам, словно проверяя, не подсматривает ли кто за ней, затем вскочила на кровать… и подпрыгнула. Пружины откликнулись. Их мелодию не нарушило ни долгое пребывание в кладовке, ни в стенном шкафу…
«Что случилось?» — как бы услышала Юна знакомый с детства вопрос.
— Я счастлива! — крикнула Юна. И подскочила еще раз. — Вы снова поете. Мне радостно! Как же я скучала без вас!
Впервые за долгие годы ничем не сдерживаемые слезы радости покатились по ее лицу.
Утром, не заснув ночью и на минуту, Юна позвонила Рождественской и сказала, что сейчас же едет к ней.
— Что-нибудь случилось? — перепугалась Евгения Петровна. — Какие-нибудь неприятности?
— Тетя Жена, не волнуйтесь. Я соскучилась по вас, а вы — неприятности! Я, тетя Женя, только сейчас поняла, как я вас люблю! Как я все время скучала!
— Господи, девочка, ты, никак, пьяна?! — всполошилась от неожиданных излияний Юны Рождественская. — Где ты вчера была? — Может быть, признания Юны навели ее на мысль, что та была вовсе не у Новикова, а где-то в другом месте, где «девочку», которой исполнилось сорок, напоили…
— Что вы, тетя Женя! Разве вы видели когда-нибудь меня пьяной? Я просто пьяна от счастья. Я сейчас еду к вам, и вы все поймете…
С этого дня медная кровать Рождественской прочно заняла место в маленькой комнате Юны.
Иван все еще был в командировке. Однажды Юна решила не дожидаться следующего Дня Победы, поехать к Вадиму Константиновичу и показать ему фотографии мамы, ее награды и единственную фотографию Василия, на которой тот был снят вполоборота. Созвонившись с Новиковым, Юна договорилась о встрече в субботу днем.
Вадим Константинович жил в центре города, в доме, архитектуру которого относили к советскому классицизму. Окна его квартиры выходили на старинные пруды — достопримечательность Москвы. До войны, зимой, он здесь катался на коньках, а летом — на лодках. Теперь на прудах не было катка, не держали и лодок. По их глади плавали лебеди и утки.
После окончания артиллерийского училища в ноябре тысяча девятьсот сорок первого года Новиков ушел отсюда на фронт. В том бою, из которого его, раненого, вытащила Фрося, осколки мины стали его «верными спутниками», прочно «вписавшимися» в жизнь. Время от времени они напоминали о себе внезапными приступами. Он даже, случалось, терял сознание. Софья Иосифовна рассказала Юне в тот День Победы, что после войны Новиков закончил Московский университет и уже много лет преподает литературу на немецком языке в специальной школе.
О своей инвалидности Новиков говорить не любил. Узнавали о ней обычно, когда его увозила «скорая помощь». Так как приступы повторялись через довольно длительные интервалы, то о них мало кто знал. С годами осколки сделались своеобразными капсулами и как бы зафиксировались. Поэтому беспокоили Вадима Константиновича все реже.
— Софья Иосифовна, — спросила тогда Юна, — почему он все же не женился? Ему бы, наверно, было легче жить. Ведь он, смотрите, все делает сам. Да и теперь мог бы. Ведь ему, кажется, еще не так много лет.
— Да он у нас еще молодой, — с улыбкой ответила Софья Иосифовна. — В сентябре исполнится пятьдесят семь. Он ведь двадцать третьего.
— Я почему-то думала, что ему больше.
— А насчет того, что не женился, — трудно ответить. В юности, вернее после войны, считал, что не имеет права. А потом уж вроде и засиделся в женихах. Не мог никак решиться. Перед самой войной он пережил душевную травму.
В школе, в одном классе с ним, училась Ирочка Егорова. Она до сих пор в соседнем доме живет. Я ее как-то по его просьбе навещала. От нее и узнала всю историю. Они были одноклассниками и соседями по домам. Ирочка увлекалась французской литературой, языком. Сейчас ее учебники французского языка очень популярны и их трудно достать. Так вот, примерно за месяц до окончания школы несколько учеников их класса устроили вечеринку у своего товарища. На вечеринке был и Вадим Константинович, тогда просто Вадик, и Ирочка.
Началась какая-то игра, Ирочка спряталась за штору и встала на подоконник открытого настежь окна. Второй этаж, и вроде не очень высоко. Ирочку Вадик не видел, он стоял неподалеку от окна и разговаривал с товарищем. В этот момент бежавший мимо парень поскользнулся около Вадика и толкнул его. Вадим покачнулся и, стремясь сохранить равновесие, врезался в стоящую за шторой Ирочку. И так получилось, что вытолкнул ее. От неожиданности она не успела ни за что ухватиться и упала со второго этажа.
С тех пор она передвигается с трудом и только на костылях. Когда Вадим уходил на фронт, он оставил на ее имя аттестат, а после войны тоже считал своим долгом ей помогать. И вот Ирочка успешно закончила институт, начала писать учебники, зарабатывать больше его, но он все равно до сих пор посылает ей деньги. Лет пятнадцать назад Вадим Константинович как будто собрался жениться. Но с невестой у него вышла неувязка. Он сказал невесте, что у него есть обязанности перед женщиной-инвалидом, от которых он не собирается отказываться. Невеста, вероятно, неправильно все поняла и порвала с ним.