— Клава, что-то вы стали излишне тихой, — говорит кто-нибудь из эвакуированных, когда она, присев у печки, молча слушает их разговоры. — Раньше шутили, спрашивали, а теперь вас и не слышно.

— Разрешаем вам даже покричать на нас за что-нибудь, если от этого вам будет веселей, — добавляет другая.

— Что с вами? Нездоровится?

— Да, прихварываю.

— Уж сознайтесь прямо, жалко вам вашего комендантского поста. А может быть, жаль расставаться с нами?

— А как же? Разойдетесь, разъедетесь, и не встретимся.

«Хвост» кончал свое существование. Притока новых эвакуированных уже не было, а старые или устроились в городе или уехали в район. Оставалось лишь несколько человек, случайно задержавшихся.

Радуясь, что она скоро вернется в депо, Клава все-таки грустила, что эвакуированные уходят из ее жизни, не верила их обещаниям «не терять связь», иметь у нее «штаб-квартиру для ночевок, пункт для встреч».

Но именно так и получилось. Долгое время, почти до конца войны, возвращаясь домой с работы, она часто находила гостей из района и города, и хотя они были заняты друг другом, своими делами, она знала, что не мешает им, и была рада этим встречам.

— Устроила гостиницу, — жаловался отец. — Как вечер, так дверь не закрывается: то матери из детсада, то эти, прямо, можно сказать, на ветру живем. Кому не лень, тот и приходит. И что ты всех приваживаешь? Жила же раньше тихо, смирно.

— В одиночку войну, отец, не переживешь. Жила, было дело, совсем без людей, теперь вспомнить страшно. Нет, уж потерпи, сиди у себя, мы тебя не трогаем. Нам с Витюшкой люди в радость.

Не нравились гости и Софье. Приходила, сухо сказав «здравствуйте», и запиралась у себя.

— Почему ты не выйдешь к ним, не посидишь? — не раз спрашивала Клава. — Ведь не война бы, так нам до таких людей не дотянуться.

— Вот еще. Ничего особенного.

— А тебе что особенное надо? Да они своей простотой особенные. И не подумаешь, что одна артистка, другая за первого чертежника работает, третья инженер или учительница, кого только нет, и у каждой образование, свое дело для людей нужное. Они и посмеяться умеют и поговорить обо всем, о чем ни спроси — ответят. Можно сказать, на ходу всему учат. Неужели лучше одной в комнате сидеть?

— Мне лучше.

— Ну и говорить с тобой…

— А я в твоих разговорах и не нуждаюсь, — надменно улыбалась Софья.

«Вот характер», — думает Клава. Ей давно ясно, что сестра не только не хочет иметь с ней ничего общего, но просто стыдится ее, что у нее своя компания, где важней всего быть хорошо одетой, причесанной, иметь руки, на которых нет следов работы, где время занято флиртом, романами, кино, вечеринками. Часто вечером Клава слышит на улице веселые мужские и женские голоса, смех Софьи. Но дома ни шутки, ни смеха, ничего, кроме коротких вопросов, ответов и закрытой на крючок двери. Изредка, как бы от безделья, стараясь чтоб никто не видел, Софья приласкает Витюшку, даже возьмет к себе, нарисует ему картинки, причешет, приведет в порядок его одежду. Но Клава все видит, все понимает, и в глубине души ей страшно за сестру: война, а годы идут уже сверх двадцати; Софью, которая ищет в жизни чего-то особенного, ждет уродливая, лишенная самых простых человеческих радостей судьба старой девы.

Не раз Клава трясла сестру за тонкие изящные плечи, кричала прямо в напудренное, подкрашенное лицо, чтобы бросила она свою легкую жизнь, переменила бы работу на такую, которая брала бы за ум и сердце, сближала с людьми. Бесполезно. Софья брезгливо освобождалась от ее грубых рук, презрительно оглядывала с ног до головы, кидала: «Хамка», «Лагерница», «Рабочий скот» — и уходила.

Покончив со своим комендантством, Клава сидела в депо, довольная дружеской встречей и тем, что завтра уже примется за работу.

— Явилась, да не туда, где тебя надо, — подошел к ней мастер. — Иди, к начальнику вызвана.

— Зачем? — встревожилась она. — Все сдала, все в порядке.

— Не иначе как, товарищ комендант, медаль тебе вручат или благодарность на атласной бумаге с золотым обрезом, — пошутил кто-то. — Однако забеги, скажи, в чем дело.

И вот опять она в большой, полной людей комнате перед кабинетом начальника.

Она сидит перед длиннолицым, бледным человеком и слушает, как он, передвигая на столе какие-то бумаги, изредка взглядывая на нее близорукими глазами, говорит о войне, об обязанности каждого помогать фронту, о том, что в госпитале много раненых и много одежды, которую с них сняли, которую нужно привести в порядок.

«К чему это он плетет? — недоумевала Клава. — При чем тут я?» — и несколько раз оглядывается на начальника, зачем он ее направил к этому человеку из санчасти.

Начальник, сухощавый, высокого роста, подвижный человек, которого вся дорога называет Суворовым, — какое-то сходство с знаменитым полководцем действительно было, — поймав ее взгляд, раздвинул окружающих его людей и подошел к столу.

— Договорились? Э, брат, да ты что женщину так утомляешь? — и, ловко придвинув стул, сел против Клавы. — Надо вам, товарищ Уразова, за это взяться. Мобилизовать женщин на чистку и ремонт военной одежды. Тем более надо, что есть люди, думающие, что из этого ничего не выйдет. А вот вы постарайтесь, чтоб наши железнодорожницы доказали обратное. Дали пример. Понятно? Отказываться от этого нельзя.

— Я и не отказываюсь. Но…

— Отлично. Уверен, что справитесь. На первый раз возьмем только 400 комплектов. Обязуемся через 10 дней сдать. А сдадим досрочно.

— Но… — начала Клава.

— Всякие «но» разрешайте вот с ним, с санчастью. Есть инструкции, как это проводить. — И встал. — Сегодня же оформите поручение, осмотрите вместе склады, затребуйте на завтра транспорт и действуйте. И хоть на два дня, на один день, но досрочно.

Отойдя, обернулся к Клаве:

— Подписал сегодня два приказа. Один о благодарности за комендантство, другой о прикреплении вас в качестве ученика к одной из бригад в депо. — Увидев, как вспыхнула и взволнованно встала Клава, улыбнулся. — Рад, что лично обрадовал. Старого мастера сумейте купить работой.

Ожидая, пока соберет свои бумаги «постный», так она уже называла про себя сидящего за столом, она слушала, как начальник с сухим коротким смешком говорил о старике-мастере:

— Вот старая кость. Пришел и просит: «Не погань ты мне депо, убери баб». Была у него одна ученица, дельно работала — выжил, ушла на завод. Так я ему сейчас посажу эту, да еще двух из эвакуированных, авось привыкнет. Уразова, сейчас это дело поважней, чем ваша работа в депо. Предупредите бригадира, что я вас снял.

— Ну уж, Клавдия Ивановна, — удивился Пал Палыч, когда Клава, оформив поручение, получив инструкции и списки женщин, зашла в депо рассказать, зачем ее вызвали. — Неужели не могла отказаться? Какой удочкой тебя приманили на такое грязное дело?

Сказал и растерялся, так взглянула на него Клава. Какая же это грязь? Может, даже бабам не придется вдалбливать, что нельзя, чтобы раненые — они встали перед ее глазами безымянные, разноликие, только что поднявшиеся с постелей — после госпиталя пошли на фронт в рваном, грязном, окровавленном… Даже бабы поймут. Одеть людей в чистое. Какая же это грязь? А удочку, может быть, начальник и верно закинул, когда сказал, что должна организовать, доказать, пример дать. Это-то так, но она и без этих его слов постыдилась бы отказаться.

В тот же день она была в детском саду, говорила с женщинами, нашла себе помощниц. На другой день рано утром была в яслях, потом ходила по домам. Вошла в роль организатора, самой нравилось, как «мобилизовала».

Впервые удивлялась Клава отзывчивости женщин; только в редких случаях пришлось убеждать, стыдить, грозить. Уж на третий день, раздав все под расписки, она оставила пустой сарай раскрытым настежь, чтобы прогнать отвратительный запах долго лежавшей после дезинфекции нечистой одежды.

И пожалуй, первый раз после смерти Степана отец услышал, как Клава, раскрасневшаяся после бани, с мокрыми еще волосами, весело откинув голову, громко смеялась с Витюшкой, рассказывая ему, как тем женщинам, которые упирались, дали все-таки в наказанье больше работы.

— Так и знай, сын, будешь отвиливать от работы, тебе еще больше дадут.

— Я сам больше возьму, — прыгал он вокруг Клавы, заглядывая в глаза, совершенно плененный ее веселым лицом. — Я в группе самый сильный, только трем уступаю, — и, видя, что дед смеется, настаивал: — А вот и самый сильный! Да! Ну почти самый.

— Не люблю я баб, отец, а на этот раз похвалить их готова. Сами приходили, просили, друг дружку посылали. Чувствую, выйдет дело, не подведут. Залежалось все до плесени, а ни одна не поморщилась, не побрезговала. Послезавтра уж принимать начну, обещали.

Однако принимая чистую одежду, сорвалась Клава со спокойного тона организаторши, неожиданно воскресла в ней неуравновешенная Клавка.

Принимала она и ее помощницы строго, но все шло гладко, даже весело. В сарае от чистых вещей пахло свежей стиркой. И вдруг, побледнев от возмущения, Клава так двинула плохо выстиранную полусырую одежду в грудь смазливой беззаботно-веселой бабенке, что та, подбитая упавшей сзади скамьей, села на пол. Клава сразу же увидела испуганные, возмущенные лица женщин. Хотела сказать, что нечаянно, но гнев подсказал другое:

— Что, получила? Так тебе и надо. Кого ты хотела в свою грязь одеть? Бойца?! Да как тебе не стыдно было руки свои беречь? Неси назад… Всем говорю: у кого недоделки, лучше несите сейчас же назад, доделайте.

Кончила и не могла посмотреть на женщин, которые молчали и не подходили к столу. С отчаянием думала, «Что я буду делать? На каждом деле что-нибудь да выкину такое, что от стыда бежать готова…» Наконец пересилила себя и сказала:

— Нехорошо, конечно. Я и не хотела, но все равно… виновата, не должна была выдержку терять…