— В таком деле еще простить можно, — сказал кто-то нерешительно.

Никто не поддержал эти слова. Клава слышала шепот о скамейке, которая «испортила все дело», но тут же и почти громко сказанное: «К начальнику не трудно». Она закрыла книгу, в которой отмечала, кто сдал. В это время высокая средних лет женщина, которая все время пристально глядела на Клаву и, видимо, понимала ее волнение, громко сказала:

— Ну, ладно. Давайте сдавать, дело срочное, — подошла к столу, поднесла свой узел и, не снижая тона, добавила: — Но другой раз выдержку не теряй. О таком деле, и верно, можно начальнику доложить. Открывай книгу, отмечай.

Была у Клавы бессонная от стыда, тяжелая ночь.

Сдав одежду раньше срока, довольная пришла домой, уже собралась пораньше лечь, отоспаться, когда вошел щуплый, хилый, но с задорно сбитой на затылок кепкой паренек, сел за стол и заговорил, как давно знакомый, называя и ее, и деда по имени.

— Так. Приступим, — вытащил тетрадку. — Сколько же вами, уважаемая Клавдия Ивановна, было принято? Как распределяли? Исходя из чего? — И, увидев недоумение, даже испуг, Клавы рассмеялся: — Успокойтесь, ничего страшного. Только материал для городской газеты. Приятная для вас будет заметочка… Продолжим. Отношение женщин? Так… Напишем с энтузиазмом. Кого именно особенно отметить? Прекрасно… Сдано досрочно… Честь и хвала! Мнение приемщиков мне известно — отличное. — И, поговорив еще так же весело и задорно, раскланялся и вышел.

— Ловкач, — удивился отец.

Клава сидела испуганная: не надо бы называть полное имя, напомнит оно кому-нибудь Клавку Уразову, ту, которая еще раз вынырнула вчера. Показывая через несколько дней заметку сыну по привычке делиться с ним всем хорошим, все еще думала об этом. Но тут же обрадовалась мысли послать вырезку из газеты Прасковье Ивановне и улыбнулась далеким узким умным глазам, доброй улыбке и словечку «Ну и правильно».

— Вот и в газету попала. В гору, дочь, идешь, — подсмеивался отец.

— В гору не в гору, а хорошо, что вспомнила, догадалась послать заметку, человека порадовать. Не было у меня раньше, чтобы я людей понимала, ценила. А вот… Ох, отец, была у меня на приемке история. Рассказать не смогу… Много в жизни хороший человек значит. Что на руки смотришь? Вырвала время, попробовала с зубилом работать. Раз, два стукнула себя. Без этого, говорят, не выучишься. И тоже без людей дело не обошлось, все помогают. И в книги твои заглянула, понимаю. Конечно, не все, не сразу.

— Не хитри, не подговаривайся. Все равно не за свое дело взялась, и я тебе в нем не помощник. Сама добивайся.

— Я и добьюсь. Своей волей оттуда уж не уйду, не жди. Разве что выгонят.

Хоть и вспоминалось Клаве ее ученичество на чулочной фабрике, когда казалось, что никогда у нее не пойдет работа как у других, в депо в качестве ученицы она была более спокойна, так как уверена была в помощи всей бригады. Хотела только одного: лишь бы не направили опять на другое, дали бы возможность работать здесь.

Поэтому, когда однажды отец за обедом заговорил, что не плохо было бы попасть ей на место старика инструментальщика, который заболел и едва ли выйдет на работу, она сразу обрезала:

— Не выдумывай. Мне не девяносто лет, чтоб на такое место садиться.

— Дура. Лучше места не придумать — спокойно и ответственности, можно сказать, никакой. — И, видя, что она даже говорить не хочет об этом, выругался еще раз и ушел, хлопнув дверью.

Прибрав посуду, приготовив кое-что на ужин, Клава чуть не бегом возвращалась в депо и, обгоняя отца, не останавливаясь, еще раз крикнула, чтобы он не вздумал с кем-нибудь говорить. Все равно она не пойдет, не для нее такое место.

То же самое сказала она, когда в конце дня к ней подошли мастер и Пал Палыч.

— Это как? — вскипел мастер. — Ну и баба! Ты что о себе больно много мнишь? Низким, что ли, для себя считаешь?

— Не считаю. Только это не по мне, не по моей силе. На таком месте меня на смерть потянет.

— Ах ты, будь ты неладна! Смотри-ка, еще про силу говорит. Борец какой, токарь высшего класса. Сказано — значит подчиняйся…

— Не пойду.

— Да что ты на нее нажимаешь, — окружили их рабочие. — Не хочет — и правильно действует. Чего она там достигнет? Принимай инструмент, выдавай инструмент, вот и все. Не ходи, Клава, и верно, оставь про запас на старость.

Кто-то громко свистнул и крикнул:

— Воюй, женщина, не поддавайся.

— Отстань, не уговаривай, — спокойно сказал и Клавин бригадир. — Работает хорошо, старается, свое дело делает, и я отпускать ее не намерен.

— До чего же беспокойная… неуютная баба, сказать трудно, — прекратил разговор мастер. — Думает, будто и впрямь из нее токарь будет.

Шла домой взволнованная, обиженная последними словами мастера. Не рада была, что вместе с ней шел Пал Палыч, не могла ему простить, что поддержал мастера, сказал: «Напрасно отказываешься». Значит и он думает, что ничего из нее не выйдет.

Опущенная голова, согнутые плечи делали ее меньше ростом, вызывали жалость, может быть, это и подтолкнуло Пал Палыча на то, на что он никак не решался.

Хотел он, этот недавно овдовевший, серьезный, недурной по внешности, сравнительно молодой человек, видеть Клаву не в депо, а в своем доме женой, хозяйкой, которая отгонит от него и одиночество, и все холостяцкие затруднения. Все взвесил, обдумал и надеялся, что разница в характерах и взглядах сгладится, и ни на минуту не допускал мысли, что она может ему, такому, по общему мнению, завидному жениху, отказать. Уверен был, что даже уговаривать не придется.

Но когда он заговорил, Клава не поняла его, настолько не ждала такого разговора. Потом на ее лице он прочел не только удивление, но и нежелание слушать.

— Постой… Будешь дома, на хозяйстве. Дом у меня, сама знаешь, не плохой: богатства нет, но достаток полный.

— Пал Палыч…

— Постой. Отец, сын твой мне ни в чем не помешают, не обижу. На то даже согласен, что к тебе перейду, свой дом нарушу, продам. Погоди, — остановил он ее. — Я все обдумал, как твою и свою жизнь по-хорошему наладить, и налажу. Как за каменной стеной за мной будешь жить, ветру не дам дунуть, забудешь, как и мазут пахнет.

Она стояла перед ним, чувствовала, что он взял и сжимает ее руку… Как ему сказать, что не надо ей никакой каменной стены, что не хочет она, чтоб кто-то стал рядом с ней и Витюшкой? Как ему сказать, не обидеть?

— Пал Палыч, не надо… Напрасно вы. Не годна я для семейной жизни. Сами слышали, как мастер сказал, — беспокойная и непокорная. Сами знаете, характер у меня… прямо не женский. Хозяйство я не люблю и никогда из-за него работу не брошу. А вы, я вижу, о другом думаете.

— Клавдия Ивановна! — Он не верил тому, что она говорит. — Я тебя понимаю: всякая женщина хочет подумать. Понимаю и подожду. А про сына слово даю, за родного считать буду и не спрошу даже, чей он, откуда, если сама не скажешь.

«Вот как, — подумала Клава. — Почему же ты не с этого начал, а с того, что он тебе мешать не будет?.. Не спрошу, говоришь… А я что, отчет тебе давать должна?» — И твердо сказала, не глядя на него:

— Нет, Пал Палыч, не обижайтесь, но мне и думать не о чем. Никого мне, кроме сына, не надо. Слово я себе дала с ним только остаться… и его отца я еще не забыла. — И, взглянув, увидела, что он не только огорчен, но и обижен, раздражен. — Лучше его для меня никого не может быть. Как же я с этим могу за другого замуж выходить? Я вас очень уважаю. Пожалуйста, не обижайтесь на меня… Спасибо вам… Но боюсь я свою жизнь менять. Боюсь.

И отошла, тоже огорченная, тоже обиженная: «Думал, обрадуюсь, на шею кинусь. Как неприятно… Неужели потеряла друга, нажила врага?»

Дома за домашними делами старалась быть как всегда, но и сын и отец поняли, что она расстроена.

После ужина, который прошел невесело, присела Клава по привычке к кроватке, чтоб видеть, как ложится спать Витюшка. Для него это были минуты последней болтовни, которой кончался день. Надо было успеть рассказать матери все: и о сегодня, и о завтра.

Но на этот раз он молча по всем правилам детского сада снимал и аккуратно вешал и складывал на стул всю свою одежонку, поглядывая на мать, стараясь, чтоб она заметила, как все хорошо делается. Он до того старательно выравнивал свои башмачонки носок к носку, пятка к пятке, что Клава невольно рассмеялась.

Забравшись к ней на колени, малыш благодарно посматривал на тупые носки своих ботинок, будто именно они вырвали мать из плохого настроения.

— Хорошо стоят? Ровно? Тютелька в тютельку? Как умные, да?

— Сам-то ты тютелька, — ответила она и, рассматривая его милые бледно-розовые пальцы с тонкими ноготками, круглые пятки, видела, как в другой комнате, стараясь не стучать, убирает отец со стола посуду, чтоб она не возилась с ней, легла пораньше.

«Оба одинаковы, — подумала она. — Уж кому-кому, а вот этим двум нужна по-настоящему. Такая, какая есть. И менять жизнь, и верно, не стоит, и за себя и за них страшно».

— Насел на меня сегодня мастер с инструменталкой, — громко сказала она отцу. — До крика дошло. Ладно, нашлись люди, поддержали. Отказалась. Рада-радешенька.

— Непонятно мне… Чего ты еще ждешь? Но уж знаю, если что ты себе в голову вбила, так никакими силами из тебя этого не выбьешь.

— Да уж, пожалуй, и так… Ну, ложись, Витюшка, ложись, давно пора, — и перенесла мальчика в кроватку.

«А неужели та голова, в которой ничего крепко не держится, лучше?» — мысленно возразила отцу, укрывая сына.

Легла, вытянулась в постели, обрадовалось усталое тело отдыху, и на душе уже было легко. Обидно, конечно, что и мастер, и Пал Палыч, — ну, отец не в счет, — думают, что никакого толка из нее не выйдет. А кто-то все-таки спросил: «А чего она там достигнет?». Значит думает, что годна она на большее, и бригадир хорошо заступился. А Пал Палыч не о ней думает, а о хозяйке, чтоб сидела за каменной стеной да за его спиной. Вспомнила, как Вера Семеновна сказала один раз: «Ты себя береги. Семь раз обдумай, прежде чем себя другому доверить, чтоб он не отнял у тебя то, что Степан тебе дал, не уронил бы тебя в грязь. И про ребенка помни, что остался от любимого». В грязь бы и этот не уронил, может быть, и Витюшку полюбил бы… Как его не полюбить? Ну, ладно, прошло мимо. А досаду свою Пал Палыч сам показать людям не захочет, увидит, что я никому ни слова не сказала, и все останется как было.