Может быть, потому, что один из бригадиров Пал Палыч, как его все называли, хотя и молодой, но серьезный, молчаливый человек, кинул ей несколько добрых советов, указаний в работе, а скорей всего потому, что он считался лучшим из бригадиров, она старалась держаться, работать около его бригады. Чистила канаву для паровоза, который ставился на ремонт, проводила внешнюю обтирку после ремонта и, хотя это превышало ее обязанности, то и дело порывалась принять участие в самой разборке паровоза: подхватывала, относила в сторону его отдельные части, детали.

— Эй, не лезь! Тут без тебя обойдемся, — кричал кто-нибудь из бригады.

Она отводила глаза в сторону, чтоб скрыть недовольство, но не всегда бросала начатое. Она радовалась, что сильна, и не упускала случая показать силу. Постепенно добилась того, что те, кто ее отгонял, уже кричали, не желая отрывать товарища от другой работы: «Ну-ка ты, силачка, подхвати малость, подмоги».

Пригодилась сила и для того, чтоб оградить себя раз навсегда от попыток грубо обнять и от других любезностей со стороны некоторых рабочих. Увидев, как одна из женщин не может отвязаться от назойливых любезностей, поймав конец пошлой шутки, Клава резко окрикнула:

— Эй, парень, ты отстанешь от нее или нет?

— А тебе что? Завидно? — насмешливо улыбнулся тот и не успел отойти, как Клава схватила его за плечи, круто повернула лицом к свободному проходу между паровозами и со словами: «Как бы машину тобой не запачкать» одним движением отбросила на несколько шагов. Сказала: «Вот. Чтоб знали, что мы здесь не для этого». И сразу же поняла, что все неприятно удивлены ее грубой выходкой. Ощутила холод в груди, хотела сгладить все улыбкой, но не смогла, так было стыдно, и подумав: «И здесь хочешь неуравновешенной быть?» наклонилась над прерванной работой.

В конце дня Пал Палыч, показывая Клаве, как чистить деталь, сказал:

— Ты это больше не повторяй… К чему такое ухарство показала? Совсем женщине не идет.

— А что плакать от него жалобно? — не поднимая головы спросила Клава, чтоб скрыть свое смущение, стыд.

— Я это не говорю. Только женщине лучше заплакать, чем грубость проявлять. Нету для женщин лучше качества, чем скромность, тихость. — И увидев, что она отвернулась, добавил: — Это хорошо, что около нас держишься. У меня в бригаде охальников нет. Я этого не допущу. Ты Уразову технику родня?

— Немножко есть, — недовольно сказала Клава.

— Немножко? А сама, наверное, дочь?

— Не хочу я, чтоб знали. К чему? Я сама по себе. Он и слушать не хочет, чтоб я здесь работала… А я…

— Не нажимай сильно, легонько чисти. Нигде силу тратить не надо. Ее ни у одного человека лишней не бывает.

«Вот это хорошо сказал, правильно», — подумала Клава о последних словах и спросила о том, что давно хотелось знать, о молодой женщине из другой бригады, которая, единственная из всех женщин в депо, стояла у станка, нарезала болты, делала хотя и не сложную, но работу токаря.

— А это по особому распоряжению, по особому приказу начальника. Так что не мечтай. Ничего, работает не плохо. Из рук дело не валится.

Очень долго, даже при советской власти железная дорога, можно сказать, почти не признавала женского труда. Это было одной из крепких традиций, которые вообще были здесь сильнее, чем на каком-нибудь другом производстве. Женщина в депо, женщина на паровозе, женщина в красной шапке дежурного по станции, женщина-диспетчер были довольно редким явлением. Война оказалась сильней традиций. Однако старые, коренные железнодорожники относились к женщинам только терпимо, мирились как с временным, военным явлением.

Особенно трудно мирился с приходом женщин в депо старик мастер. Каждый раз, когда он видел Клаву около паровоза — раздраженно кричал:

— Опять?! Вот настырная, как муха. Ты кто? Подсобная?.. Не смеешь паровоза касаться. Тебе сказано — не для тебя это дело.

— Бригадир приказал, — сказала она однажды, зная, что мастер не будет спорить с Пал Палычем. — Да и по советским законам бабе везде ход полагается.

— Я вот тебе дам ход-выход отсюда. Понимаешь? Иди во вторую бригаду, делай свое дело. А ты, Пал Палыч, порядка не нарушай, пусть знает свое место.

— Иди, иди к нам, — сказал бригадир, к которому ее послал мастер. — Давай-ка вот на пару с этим парнем чисти арматуру, перенимай, как делается. Как раз женское дело. Он тебе покажет, потом орудуй одна, а о нем другое дело плачет. Старик? Не понял он еще, что и бабам рады, раз рук не хватает.

— Поймет он, как же! Для него паровоз как для попа алтарь — грех женщин близко допускать. Ну, а мы антирелигиозники… Иди, Клавдия Ивановна, покажу что и как, — улыбаясь во все лицо позвал рабочий. — Только сделай милость, не двигай меня, как в тот раз… Помнишь? Ишь ты, а я крепко запомнил.

Окоченевшая в пустоте и безлюдье отцовского дома, Клава как будто распрямлялась в общении с людьми, в общей работе. И тут, как всегда, не желая быть хуже других, даже мужчин, она напряженно присматривалась, мысленно примеряла себя к каждой работе. И скоро, видя, как нужны в депо люди, чувствуя, что уже кое-чему научилась, перестала бояться грозного мастера: «Погоди, придет такой случай, сам попросишь, рад будешь, что у тебя под рукой окажусь».

По вечерам отодвигала от отца книгу, выводила его из терпения вопросами.

— Успеешь, начитаешься. Конечно, потому и спрашиваю, что не понимаю. А ты хочешь, чтоб я сразу все в депо поняла? Давай рассказывай. Все равно не брошу, ни на какую другую работу не пойду.

Нигде война не чувствовалась так, как на линиях железной дороги. На глазах Клавы шли непрерывным потоком сплошные ленты открытых платформ с «техникой», непрерывные ленты теплушек с «живой силой», эшелоны с ранеными, эшелоны за ранеными, эшелоны с эвакуированными. Нет, она не уйдет! Пусть самым маленьким винтиком, но она будет тут в этом большом деле. Это не то что чулки вязать, бабью работу тянуть.

— Легко говорить деду «брось», а что ты мне тогда, сын, скажешь? — говорила она с Витюшкой по дороге в детский сад. — Спросишь: «Что, мать, струсила? ума, верно, у тебя не хватило? а другие как же, хуже, что ли, ты их?»

— Ты лучше, — поднимает на нее глаза малыш.

— Потому и не брошу. Шагай, сын, шагай… Ну, что ты? — не вытерпев, брала на руки, прибавляя шаг. — Так-то скорей дойдем.

— Я рисовал вчера… красную кровь. А Петя из средней группы взял солдатика и разрезал. Говорит — бомбой разорвало. Я не хочу так, бомбой чтоб…

— Ш-ш… И не надо так. Не надо, — и, крепко прижав к себе, целуя, старалась прогнать с его личика страх. «О чем они там думают? Куда смотрят? — сердилась на воспитательниц. — Неужели нельзя отвлечь ребят от войны на что-нибудь детское?»

И вечером была уже у заведующей садом и ушла довольная, что ее поняли, что она правильно все сказала, что с ней дружески простились, как бывало в яслях.

— Вы уж, пожалуйста, меня простите, может быть, я что и не понимаю, не в свое дело лезу, но ведь сын-то мой. Не надо, чтобы детишки таким страхом жили, — сказала уходя, и сама была довольна, как это у нее все вышло хорошо и вежливо: «Не только кричать умею!»

Но вскоре, когда заведующая стала требовать, чтобы матери вовремя брали детей домой, устроила Клава целый бунт: кричала, что не могут они, те, которые работают, бросать дело, если оно срочное и прямо для войны, что стыдно держаться за часы, когда война никаких часов не знает. Слушать не хотела заведующую, которая говорила, что не имеет права перегружать свой персонал, и всем было ясно, что уладилось дело только благодаря горячей, резкой настойчивости Клавы; согласились и няни и неработающие женщины разводить ребятишек по домам.

— Сообразите-ка, женщины, о чем просим. Только чтоб отвела каждая двух-трех ребят. Ведь работа-то не только мужику впору, а еще и грязная. Глядите-ка, — развела руками, загрубелыми, в крепких ссадинах, с грязью, въевшейся в поры. Была она в старом отцовском потерявшем цвет пиджаке, в латаной юбке, все лоснилось, было в пятнах от мазута, но и в этой одежде была она статна, ловка, а платок был светлый, даже нарядный, и оттенял ее свежее, энергичное лицо: — Неловко же такой в садик заходить, ребенка на руки брать, одевать, — И когда она посмотрела на всех, рассмеялась, всем показалось, что она нарочно напускает на себя резкость и грубость, настолько мягкой была в улыбке и в смехе.

— Да ваш-то муж позавчера не лучше, наверное, пришел, — обратилась она к изящно одетой женщине с недовольным, недоумевающим лицом. — Уж он свое инженерство не жалеет, у него уж и впрямь все для войны, как по броне полагается. Вам от него никак отставать нельзя, — и сверлила глазами нежные, холеные руки, которые та старалась спрятать. — Неинтересно получается при таком муже, да нежно жить. Берите-ка на себя парочку ребят, а то и трех, и весь разговор. Разве это дело, — снова сдвинув брови, оглянула всех женщин, — что здесь ребята наши изнывают, там у нас за них душа болит, а вам, — совесть-то где? — жалко час какой-то из целого дня отдать? — Старалась говорить спокойно, но в груди кипело — так бы и отругала кого следует, особенно эту, уж больно «культурную».

Удержалась. Но вся вспыхнула, когда заведующая, — «мне одной!» — на прощанье протянула руку и сказала:

— Оратор вы хороший и вообще молодец.

— Может, и напрасно кричала, бывает со мной, — лукаво улыбнулась: — такой характер. — И отошла к кучке женщин, обрадованных, что по вечерам не придется разрываться между работой и детским садом.

Не только город, но и вокзал был переполнен, забит эвакуированными, которые ждали направления в ближайшие села и деревни, ждали транспорта туда, хотя бы для детей, для больных и стариков. Необходимость дать этим людям какой-нибудь кров создала своеобразный поселок «Хвост», длинный ряд теплушек на одном из запасных путей.