Чем трепетнее старость,

Чем осторожнее приближается она к детскому возрасту,

Тем грубее обрушиваются на нее удары судьбы…

Непредвиденный удар сапогом в зад –

Это не только боль, это еще и стыд,

Ибо старческий зад обладает чувствительностью

Скрипки Страдивария.

Я помню все подробности этой несостоявшейся встречи:

И то, как женщина поправляла у зеркала прическу

(Перед тем, как измять ее на подушке),

И то, как она подтянула чулки

(Перед тем, как снять юбку).

Мы сели с нею в лодку с пробитым дном –

И нас затопила волна…

– Волна – это ты, – сказала она.

– Волна – это ты, – сказал я.

И все же мы оба уцелели

И даже обменялись многозначительными улыбками,

Как два фокусника, обманувшие публику.

К тому же кое-что мы приметили друг у друга –

Так девочка доверчиво показывает мальчику копилку –

И он сует в нее свою монетку.

Иногда девочка помогает ему нащупать прорезь – вот сюда…

«Теперь это наша общая копилка».

Была ты музыкой, колеблемой слегка, –

Так по воде плывет, ныряя в волны, парус, –

И уходил порой твой парус в облака,

В небесной синеве сверкая и купаясь.

Была ты музыкой прибрежных влажных трав,

И вот впервые я заговорил стихами,

Когда, в кустах тебя прекрасною застав,

Боготворил весь мир прерывистым дыханьем…

Вот груди, вот живот, а это вот пупок,

А это вот – моя сладчайшая химера…

Вокруг твоих красот клубилось столько строк,

Что даже жук жужжал гекзаметры Гомера.

Всегда между мною и женщиной возникал кто-то третий,

То ли порнографическая открытка с ее преувеличенной точностью,

То ли пасхальные ангелочки… (Тоже открытка.)

Ритуал совокупления напоминал детскую игру,

Ее нежность и ярость,

Непонятно лишь было, почему в игре принимают участие

Не звонкие детские ладошки,

А нечто иное.

Этот странный любовный недуг,

Когда женщина, вовсе чужая,

Самой близкою кажется вдруг –

И лицо полыхает от жара…

Как же мог я ее упустить,

Как я мог прозевать это чудо?..

Но ведь вся она – миг во плоти

И бог весть появилась откуда…

Я не видел таких никогда,

Словно мне на ладони упала

Замечтавшаяся звезда,

Неземного осколок металла…

Но она не бездушный металл,

А телесная жгучая тайна…

Я ее полстолетья искал,

А другой ее любит случайно.

Я не совсем уверен,

Что тебе нужны были твои пышные плечи,

Грудь, поднимавшаяся от вздохов,

Густая корона волос.

Когда все это изрядно поизносилось и досталось могильщикам,

На кладбище осталась счастливая девочка,

Вот она перескакивает с одного могильного холмика на другой;

В руке ее легкий сачок,

Она ловит бабочек, лето, смерть.

Эта осень придет без него, кто когда-то со мною

Горевал, тосковал, потаенно скитался в глуши

И ее любовался пронзительною желтизною –

Эта осень придет без него – побратима души.

Как мне дорог бродяга, пропахший смиреньем и псиной,

Он сроднился со мною, с ухаба бредя на ухаб,

А ведь наши дела-то попахивали керосином:

Нас повсюду бранили владельцы рожающих баб.

Нас повсюду бранили разгневанные домоседы:

Как могли мы, когда совершался во мраке зачин,

Собирать вкруг себя развеселые всякие беды,

Заниматься не тем, что положено роду мужчин.

Как могли мы на пару с бродягой любить потаскуху, –

Эта вялая дама туманно зовется «мечта»,

И она соответствует даже не телу, а духу –

У нее не хватает для плотских утех живота…

…Можно снова шептать что-то на ухо детское кошке,

Можно, духом горя, взгромоздиться на темную ель, –

И тогда загорится свеча или лампа в окошке –

От тебя эта лампа за тридевять светит земель…

Вот такие у нашей мечты и желанья и цели,

Вот такое случилось со мною в родной стороне, –

Я по-прежнему мальчик, грущу у подножия ели,

Я увижу за далью избушку и кошку в окне.

Есть тот, кто ничего не понимает –

Ребенок или зверь – и только он

Вселенную душою обнимает

И только он свободен и умен.

Его не мучит грешное соседство

Двусмысленных поборников ума.

Он бродит по тропе, где только детство,

Где детства золотая кутерьма.

И если есть у зверя ум, так это

Союз природы с детскою душой.

В нем что-то от небрежности поэта.

В нем что-то от повадки нагишом.

И если есть у зверя размышленье –

Оно не обвиненье никому,

А маленькое светопреставленье,

Роенье снов, приснившихся ему…

И потому его минуют боли,

Что он с землей и травами знаком

И лижет хвост – и шествует на воле –

И лижет мир шершавым языком…