Интересно, что немногие счастливые стихи Блаженного, посвященные любви к земной женщине (в них фокусируются музыкальные мотивы восторга, творческого чуда, неги), как правило связаны с миром живой природы. Соглядатаи его блаженства – не только волны или ветки, но и птицы, жеребцы, жуки:

Таится в настойчивом зверолюбии поэта еще один – неочевидный и психологически весьма любопытный – аспект. Затравленный и битый-перебитый людьми, автор естественно стремится хоть в какой-то иной сфере выступать с высоты доброй силы, опеки, даже, если хотите, главенства. А для жуков, кошек, собак он – волшебный властелин (и во всем этом есть упоительно-светлое, мальчишеское самоутверждение!). Так, мандельштамовское «но не волк я по крови своей» получает в поэзии В.Блаженного совершенно новый поворот:

Пора заметить, что из всех поэтических ритмов излюбленный и предпочитаемый в просодии В.Блаженного – это пятистопный анапест, размер, заведомо окруженный философски и эмоционально насыщенным ореолом. Размер этот в нашем восприятии связан прежде всего со строками Гумилева «Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны»; Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы»; Пастернака «Это было при нас. Это с нами войдет в поговорку»; Ахматовой «Небывалая осень украсила купол высокий». Порою (у стихотворцев неподлинных) обращение к этому размеру носит характер паразитический – когда априорно значительный ореол берется словно бы напрокат у чужой музыки. В поэзии же В.Блаженного эта приверженность выстрадана, органична, оправданна: она связана с глубиной и протяженностью его взволнованно-молитвенного дыхания.

Есть у Блаженного и верлибры, которые до сей поры – до этой книги – даже тем, кто поэзию его знает, по-настоящему известны не были. Они поворачивают этот творческий мир новой, неожиданной, лукаво-ироничной и парадоксальной гранью. Здесь сугубо трагедийный пафос ямбов и анапестов Блаженного интонационно снижен, их настрой мажорнее, воздушнее и как бы отходчивее». В его свободном стихе зерна западно-европейского верлибра (ассоциации возникают и с Уитменом, и с Превером) прорастают с русской мощью и удалью.

А еще поэзия В.Блаженного корнями уходит в родной фольклор. И это не просто реминисценции из сказок, или песен, или небылиц – это сама энергия плачей, заговоров, ворожбы. Недаром множество его стихотворений построено на рефрене (единоначалие лежит и в структуре библейских текстов) – и рефрен этот, как правило, содержит важнейший для поэта посыл, равный заповеди или заклинанью. Если составить условный перечень таких рефренов, то получится кодекс поэта: «моя бедная мать», «разыщите меня», «и если не Господь, то кто же», «он спал», «тоскую«, «узнаю свою смерть», «человек, умирая, становится», «я не вовсе ушел» – оборвем эксперимент в самом начале…

Вообще, все стихи В.Блаженного – это мощные вариации нескольких тем, на невнимательный взгляд кажущиеся всего лишь вариантами одного и того же стихотворения, – Мандельштам в таких случаях говорил: стихи-побеги. Часть этих корневых «луковиц», из которых, как стрелки или лучи, тянутся неповторимые ростки, мы в нашем очерке обозначили – часть осталась за пределами рассмотрения, но это непринципиально. Главное ощутить, читая В.Блаженного, его цельность и верность себе. А.Кушнер справедливо сказал в письме к поэту: «Вы пишете о самом главном: о жизни, о смерти, одиночестве, детстве. Как замечательно Ваше постоянство, какой духовной силой и мужеством надо обладать, чтобы не бояться возвращаться все к тому же и писать почти теми же словами, но по-другому».

В.Блаженный – не боится.

Не боится он и упреков в неровности стиховой ткани, в перепадах от стихов блистательно классических – к едва ли не дилетантским (я бы сказала «влажным» – чистым, но словно бы не отжатым). Все, писавшие о Блаженном (или писавшие – ему), обязательно отмечали некую неотделанность формы: прежде всего неточные рифмы (а порою и попросту весьма отдаленные ассонансы в конце строк) и указывали на некритическое многословие внутри варьирующихся строф. Однако думается, тут мы сталкиваемся не с ремесленным дилетантизмом, а с редким явлением, о котором Тынянов говорил так: «Неотделанность может становиться эстетически выразительным фактором, побеждающим автоматизм чтения». О том же Айзенштадту писал и Арсений Тарковский: «К Вашим стихам неприменимы требования, с которыми я воспринимаю чужие стихи, например, я не люблю неточной рифмы; все мелочи исчезают из глаз (из слуха) – остается только существенное, чем живо Ваше творчество, – сила Вашего духа (у Вас всегда слабость жизненности оборачивается силой духа, духовности). Очень велика Ваша убежденность. Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно».

Лежащая перед вами книга Вениамина Блаженного – дивная весть о нелегкой и победоносной полноте обретения. Поэтом обретена личная духовная истина.