Больше жизни любивший волшебную птицу – свободу,

Ту, которая мне примерещилась как-то во сне,

Одному научился я гордому шагу – уходу,

Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.

Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,

Где обширные плеши подсчитывают барыши…

Там, где каждый кивок осторожно и точно рассчитан,

Не страшит меня гром – шепоток ваш торгаший страшит.

Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,

Корифеи искусства, мазурики средней руки,

Как похабный товар, продающие лиры и кисти,

У замызганных стоек считающие медяки.

Ухожу и от вас – продавщицы роскошного тела,

Мастерицы борщей и дарительницы услад,

На потребу мужей запустившие ревностно в дело

И капусту, и лук, и петрушку, и ляжки, и зад.

Ах, как вы дорожите подсчетом, почетом, покоем –

Скупердяи-юнцы и трясущиеся старички…

Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,

Ничего мне не надо из вашей поганой руки.

Не простит мне земля моей волчьей повадки сутулой,

Не простит мне гордыни домашний разбуженный скот…

Охромевшие версты меня загоняют под дула

И ружейный загон – мой последний из жизни уход.

Только ветер да воля моей верховодили долей,

Ни о чем не жалею – я жил, как хотелось душе,

Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,

Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей.

Но не волк я, не зверь – никого я не тронул укусом;

Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,

Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,

Каждой твари забитой я другом неназванным был.

…Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,

Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, –

Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа –

Не такой это суп – этот рай – и Господь не такой!..

И уйду я из неба – престольного божьего града,

Как ушел от земли и как из дому как-то ушел…

Ухожу от всего… Ничего, ничего мне не надо…

Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..

Я стою, приготовившись к смерти,

Слышу гул нестерпимый вдали…

Так береза, схватившись за ветер,

Отрывает себя от земли.

Уже я так стар, что меня узнают на кладби́ще

Какие-то ветхие птицы времен Иоанна,

Уже я не просто прохожий, а нищий – тот нищий,

Что имя свое забывает в бреду постоянно.

И вправду: Иван я, Степан я, Демьян ли, Абрам ли –

Не так уж и трудно забыть свое прошлое имя,

Когда я себя потерял за лесами-горами,

Забыл, где я нищенствовал – в Костроме или в Риме.

Забыл, где я жил, – то ли жил я на облаке, то ли

В дремучем лесу ночевал я в медвежьей берлоге,

И сладко дышалось разбуженным запахом воли,

Когда разминал я в ходьбе занемевшие ноги.

…Так стар я, так стар, что меня узнают на дороге

Какие-то тени, мелькая зловеще-пугливо,

Не бесы они и, однако, они и не боги –

Они существа из какого-то древнего мифа…

Но смотрит бродяжка-воробышек молодо-зорко,

И малые птицы на светлые нимбы похожи,

И тайным огнем поутру загорается зорька,

А значит, и я не старик, а беспечный прохожий.

Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги,

Я посмешищем стал и недоброю притчей для всех,

И кружусь колесом по моей бесконечной дороге,

И лишь стужа скрипит в спотыкающемся колесе.

Через пустоши дней. По каким-то неведомым вехам.

По проезжей прямой. По какой-то забытой косой.

Было время, когда называл я себя человеком.

Это время прошло, и теперь я зовусь колесом.

Сколько комьев тоски, сколько грязи налипло на обод!

Поворот колеса, словно сердца тяжелый удар.

Словно вехи судьбы, эти пустоши, рвы и сугробы.

Эти вехи и рвы провожают меня в никуда.

Все, что было судьбою, уходит в следы от убоя.

Все, что было судьбою, скрипучим скрипит колесом.

Через вехи и рвы. Из беды – на рожон – за бедою.

Все уходит, как сон. И опять наплывает, как сон.

На исходе пути поджидает пути мои пропасть.

Поворот колеса. И уже невесомая смерть.

Разлетается в щепы моя бесконечная повесть.

Завершается срок. Завершает свой срок круговерть.

Где б ни был ты, в толпе или в глуши,

Погряз ли в дрязгах грешного расчета,

Тебя пронзит звериный крик души,

Стучащей, словно нищенка, в ворота.

Ты жил, уйти от вечности спеша,

Греша в своей беспамятной дороге…

И вот она – стоит твоя душа

У смерти на затоптанном пороге.

…И в кого же я должен теперь превратиться,

Почему на исходе страдальческих лет

Должен я, как гороховый шут, нарядиться

В свой изношенный и неопрятный скелет?..

Я хотел бы по смерти остаться визгливым

И пронзительным голосом гробовщика,

Переливом рулад соловья торопливым

Или сливою сладкой в руке дурачка.

Дурачок я и есть, говоря откровенно,

Но я все же особых кровей дурачок:

Я нашел свое место на древе вселенной –

Неприметный такой и засохший сучок…

На сучке неприметном сидит воробьишка,

Он мгновенного мира мгновенный жилец,

И щебечут пичужки: «Плутишка, плутишка,

Мы теперь распознали тебя наконец…»