А те слова, что мне шептала кошка, –

Они дороже были, чем молва,

И я сложил в заветное лукошко

Пушистые и теплые слова.

Но это были вовсе не котята

И не утята; в каждом из словес

Топорщился чертенок виновато,

Зеленоглазый и когтистый бес.

…Они за мною шествовали робко –

Попутчики дороги без конца –

Собаки, бяки, божии коровки,

А сзади череп догонял отца.

На ножке тоненькой, как одуванчик,

Он догонял умершую судьбу,

И я подумал, что отец мой мальчик,

Свернувшийся калачиком в гробу.

Он спит на ворохе сухого сена,

И Бог, войдя в мальчишеский азарт,

Вращает карусель цветной вселенной

В его остановившихся глазах.

Я первой радуюсь морщине,

Как зверь берлоге.

Я войду

В пещерный гроб – в зверином чине

Заспать звериную беду.

Как обманчиво слово «покойник»,

Оно вызывает больше тревоги, чем сто орущих мужиков,

Мужики поорут-поорут, успокоятся,

А этот так молчит,

Что у вселенной звенит в ушах.

…И лопаются ушные перепонки.

Я удивляюсь – что ни день! –

Я что ни день безмерно удивляюсь –

Я удивительно живуч.

Как говорят, силен бродяга, –

…сильнее голода,

Сильнее мыслей о кончине,

Сильнее умирающего дня. –

Но не сильнее ж я голодной птицы,

Голодная сильнее всех на свете птица

(Клюющая навозное зерно), –

И не сильнее этой птицы лев.

Везучесть ворона покрыта мраком перьев,

Но, очевидно, сей навозный мефистофель

Живучей Мефистофеля из «Фауста» –

Больного, оперного,

                    с насморком в антракте…

Беспризорные вещи умерших людей,

Те, что пахнут, как пылью, тоской,

Попадают к старьевщику или в музей

И на свалке гниют городской…

Беспризорные вещи, что помнят живых,

Их движенья, привычки, тела…

Сколько время им ран нанесло ножевых –

И прикончило из-за угла…

Беспризорный халат, беспризорный жилет,

На краю одиноком стола,

Беспризорная трубка – и пыль на столе,

И – щепоткою – пепел, зола…

Беспризорные вещи как вестники бед,

Их молчание, их серизна…

Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,

Что-то вещее, ждущее нас.

После смерти я выбрал лицо

Всезнающего пожилого мужчины.

В действительности я ничего не знал,

Ничего не помнил.

Может быть, до смерти я жил в подворотне

И меня называли Шариком.

Мне нравилось мое веселое имя,

И я отвечал на него звонким лаем.

Мне нравились сырые запахи подворотни,

Кошки и голуби.

Порою в сырой угол ворот

Мочились мужчины,

Тяжело кряхтя,

Как перегруженные мыслями философы.

Реже – женщины.

Женщины меня будоражили.

Я угадывал в них скрытую шерсть

Любовных драк,

Когда шерсть зарывается в шерсть,

А женщина выпускает когти

И когтит простодушный загривок

Какого-нибудь двуногого Шарика.

Шарики (двуногие) слегка повизгивали

Или показывали клыки.

Женщины оказывались в опасности.

Итак, я выбрал лицо, вернее маску

Всезнающего пожилого мужчины.

Я удобно выглядываю из укрытия книжных полок

И иногда извергаю стихи –

Бесплодное семя старика,

Кажущееся перистым облаком.

И все-таки мне больше нравилось

Быть Шариком и вылавливать блох, –

Они ведут себя в укромных местах

Менее опасно, чем женщины.

(Женщин иногда называют суками –

Какой тягучий запах в этом слове!..)

Что же касается книжных полок и прочей непонятной дребедени,

То однажды во сне изорвал я одну – самую толстую – книгу

И единственный сохранившийся лист

Принес в зубах кошке.

Кошки тоже занятные существа с дымчатыми хвостами.

И не все они женщины.

Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти…

Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут…

Ох, и прав был монах – приучить себя надобно к смерти…

Переполнила скверна земная скудельный сосуд…

Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако

Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб…

Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..

Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..

Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,

Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар…

А у этого – вон: загорелась от гнева личина,

Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.

А потом обернулся в лохматого пса и залаял!

Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:

– Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..

– Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..

… А когда прохрипели часы окаянные полночь,

Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,

Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,

Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.

Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый…

Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..

А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,

Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви…

Третьи сутки пощусь… Третьи сутки во рту ни росинки…

Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..

Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки…

Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума…