Отец мой – Михл Айзенштадт – был всех глупей в местечке.

Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.

И не спеша он надевал потрепанные брюки.

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,

Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

И мой отец не торговал – не путал счета в сдаче…

Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

– О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..

…Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

И незаметно он ногой выделывает танец.

И на него взирает гой, веселый оборванец.

– «Ах, Мишка – „Михеле дер нар“ – какой же ты убогий!»

Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

Отец имел во всех делах одну примету – совесть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Вот так она и родилась, моя святая повесть.

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…

Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,

Я беседовал долго со странствующим иудеем,

А потом оказалось – беседовал с Богом самим.

Это было давно – я тогда был подростком безусым,

Был простым пастухом и овец по нагориям пас,

И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,

Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,

Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,

Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,

Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,

Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз

И устало садимся на тот же пастушеский камень,

И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

Отдаешь свои волосы парикмахеру,

Отдаешь глаза – постыдным зрелищам,

Нос – скверным запахам,

Рот – дрянной пище, –

Отдаешь свое детство попечительству идиотов,

Лучшие часы отрочества – грязной казарме школы,

Отдаешь юность – спорам с прорвой микроцефалов,

И любовь – благородную любовь – женщине, мечтающей… о следующем,

Отдаешь свою зрелость службе – этому серому чудовищу

                    с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом –

И гаснут глаза твои,

Седеют волосы,

Изощренный нос принимает форму дремлющего извозчика,

Грубеет рот,

И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней –

Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

Пускай моя душа с сумой бредет по свету,

Пускай она в пути шалеет от тоски:

– Подайте, мужики крещеные, поэту,

Беру я серебро, беру и медяки.

Беру я куличи, беру и оплеухи,

Беру у зверя шерсть, помет беру у птах…

Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,

Зане меня в пути одолевает страх.

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,

Крещен он или нет, мужик – мужик и есть,

Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,

Мне, смерду, одному такая в мире честь.

Один, один лишь я стоял под грозным небом,

Устав от суеты и горестных погонь,

И то, что в слепоте вы называли хлебом,

В худых моих руках клубилось, как огонь…

Какое мне дело – живой или мертвый

Со мною поет в этом дружном дуэте,

Уже разложил я волшебные ноты,

А Моцарт играет в саду на кларнете.

Играет в саду ли, играет в аду ли,

Играет в раю ли – какое мне дело,

Когда, словно пух тополиный в июле,

Куда-то в зенит поднимается тело.

Когда становлюсь я летающим пухом,

Прошитым иголками знойного света,

И слушаю, слушаю трепетным ухом

Мелодию непреходящего лета.

И Моцарта слушают даже пичуги,

И робко посвистывают в отдаленье,

И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,

В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье…

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,

Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,

Но глаза – голубые и карие отблески неба,

Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,

Было радугой-небом или горемычным дождем, –

Но оно было небом, глазами, слезами – не урной,

И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

…Я раскрою глаза из могильного темного склепа,

Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, –

И струится в глаза мои мертвые вечное небо,

И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз…

Так явственно со мною говорят

Умершие, с такою полной силой,

Что мне нелепым кажется обряд

Прощания с оплаканной могилой.

Мертвец – он, как и я, уснул и встал –

И проводил ушедших добрым взглядом…

Пока я жив, никто не умирал.

Умершие живут со мною рядом.