* * *
Мне приснился мальчишеский Витебск,
Я по городу гордо шагал,
Словно мог меня в Витебске видеть
Мой земляк сумасшедший – Шагал.
У Шагала и краски и кисти,
И у красок доверчивый смех,
И такие веселые мысли,
Что земля закипает, как грех.
Бродят ангелов смутных улыбки,
Разноцветные крылья у кляч,
И наяривает на скрипке,
И висит над домами скрипач.
И Шагал опьянен от удачи,
Он клянется, что внешний мой вид
На какой-то свой холст присобачит,
Только лик мой слегка исказит.
И прибавит и блажи и сажи,
И каких-то загадочных чар, –
И я буду похож на себя же,
И на всех дорогих витебчан.
* * *
А старость – не только запевки да девки
Да визги гармошки,
Она – мотыльки-мудрецы однодневки,
Старухи и кошки…
А старость бредет на погост не с баяном,
Бредет одиноко
С лицом растерявшимся и окаянным
В морщинах порока…
А старость, когда и проделает что-то
С прохожей молодкой, –
Уставится в небо глазищами черта,
Набухшими водкой…
А старость сидит в опустевшем сарае –
И в пламя заката
Себя – и с себя свою ветошь швыряет,
Смеясь бесновато…
* * *
У женщин не стареют голоса, –
Или с тобой одной такое чудо?..
Откуда этот голос?.. Ниоткуда.
Но почему он свежий, как роса?
Мы столько лет не виделись с тобой,
Что впору говорить не о разлуке –
О смерти… Но растут из смерти звуки,
И даже звук становится судьбой…
* * *
Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?
Птица будет землей – вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.
Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово «убью»?
Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей – вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем – и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.
…Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.
Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.
Не по вашей земле – я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.
И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха –
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..
* * *
Их, волшебные перья однажды нашедших
В поднебесных своих закромах, –
Хорошо, что их держат в домах сумасшедших,
Что нет места им в наших домах.
Эти перья они прикрепили к рассудку
И по резвости детской ума
Называют богинею проститутку,
А богиню – порочат весьма…
Хорошо, когда перья торчат на макушке,
Можно выбрать затем и лицо, –
Ты сегодня Кукушкин, а завтра ты Пушкин,
И в носу золотое кольцо.
И ты можешь теперь оседлать даже кошку
Или сесть на любого коня,
И найти даже в смерти лихую дорожку
На исходе безумного дня…
Любовь
Чресла мои не бесплодны,
Орган любви работает безотказно,
Работает, – пишу я,
Ибо утолить женщину – это тоже работа,
Приятная, грубая, божественная работа,
Мужчина и женщина принимают в ней равное участие,
– Ни с кем не сравнимая Анна принималась за работу
с ни с чем не сравнимым азартом,
За тысячу верст чуяла она мое хотенье,
Сбрасывала юбку, быстро ложилась
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ибо она хотела.
«Я хочу!» – говорила Анна,
Птицы щебетали за окном: Анна хочет!
Ветки говорили цветам: Анна хочет!
Ветер ворошил рябь реки: Анна хочет!
Всей природе был понятен язык женщины, которая хочет,
Жеребец покрывал кобылу,
Кобыла понимала Анну полнее, чем Крейцерова соната.
Так насыщали мы друг друга.
Едва принималась Анна за самую приятную работу
(Едва принимался я за самую приятную работу),
Едва принимались мы, я и Анна, за самую приятную работу –
В мире начинались великие преобразованья,
Рожденье перевешивало смерть,
Учащались цветенья, волненья, стихотворенья,
А когда Анна говорила: «Знаешь, сегодня – особенно хорошо»,
Это пахло победой плоти – и нашей обоюдной гениальностью
(– Это пахло гениально –)
После совокупленья Анна играла на рояле (воображаемом)
легкую музыку утоленья.
Я следил за игрой ее тела и думал:
Орган любви – это тоже музыкальное произведение,
Пригодное для исполнения на широко популярном женском инструменте.
– Чресла твои не бесплодны
(Так барабанила Анна на рояле),
– Орган любви работает безотказно,
– Божественная работа,
– Мужчина и женщина принимают в ней равное участие.
Жеребец утолил горячку желанья,
Животные утомились божественной работой,
Они возвращались одним путем
(Зовите Природой – зовите Любовью),
Могучий круп жеребца нервно подрагивал,
Все кругом пахло музыкой.
Пели цветы.
Пела река.
Все это пахло гениально.