* * *
По праву старика, а стало быть, по праву
Беспамятной грозы, идущей на покой,
Я замахнусь на вас, бредущую ораву,
Я замахнусь на вас тяжелою клюкой.
Бредете вы за мной ордою мелконогой,
А я уже давно шагнул за тот предел,
Где, лапти развязав, сидят и дремлют боги,
И каждый тучный бог при грозной бороде.
Сидят, как мужики, а может, как цыгане,
Закинув в синеву задумчивые лбы,
Путей своих земных не ведая заране,
Угрюмо матерясь посланцами судьбы.
На небе облака, как кряжистые срубы,
Заходит в березняк неслышный ветер мглы,
А боги и во сне, как кони, белозубы,
И так гудит их кровь, что клонятся стволы.
* * *
Жизнь – все измяла, исковеркала,
Перевернула вверх ногами,
И я гляжу в себя как в зеркало
С потрескавшейся амальгамой.
Маленькая кошка
Мы все любили маленькую кошку,
которая жила в мире чудес:
то, что для нас было миром,
было для нее подушкой и ковриком,
а на подушке и коврике
никто не станет играть со смертью.
Солнечный лучик
интересовал ее не меньше, чем астронома,
но, вопреки всем научным теориям,
она не уступала ему приоритета:
– Сначала луч, потом кошка.
Нет, сначала кошка, потом луч.
Вот почему она била по лучу
капризной лапкой,
чего, конечно, не станет делать ни астроном,
ни я, ни вы.
Если бы маленькая кошка
знала хоть сотую долю того, что знаем мы
(я и вы),
она превратилась бы в страшного тигра,
стерегущего свой помет.
Но она убирала помет с невинной сосредоточенностью,
между тем как глаза ее следили за летящей паутинкой –
и отыскивали у ней хвост.
Не знаю, чем казались ей люди.
Может, деревьями,
может, морем;
хотя она и не видела моря.
Когда я садился есть, шевеля губами,
она видела что-то, чего не видел я:
большие сосцы воздуха.
Поэтому она присоединялась к трапезе.
После еды она умывалась; ритуал обновления.
В пустоте неожиданной смерти
она ощутила все, что ощущаем мы:
неудобство слишком большого тела,
жесткий колючий воздух,
вес и размер предметов.
И их враждебность.
В глазах ее, мучительно слепнущих от света,
громоздились огромные небоскребы –
и она жалобно мяукала:
погасите свет.
Ибо темнота возвращала ей неведенье.
Умирая,
она на мгновение постигла связь
между мраком и светом, теплом и холодом,
жизнью и смертью.
Маленькая мертвая кошка.
Смерть снова отступила от нас (от меня и от вас),
но, отступая, унесла маленькое безжизненное тельце.
– И я обвиняю во всем этажи.
…О этажи –
тяжелые,
серые,
каменные этажи,
раздавившие
кошку…
Дурдом
…Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им – арестант.
Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум…
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.
Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.
Обед с нехваткой места за столом…
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя – этаким столбом –
Ладони обжигал горячей миской.
И каждый был и лишний и ничей…
Мы были сыты – с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.
«Налопались?.. Теперь айда во двор…»
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым…
– О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..
* * *
Когда я вслушиваюсь в вечность,
Я понимаю, что я плут
И, как сверчок в углу запечном,
В своем бесчинствую углу.
Но что мне музыка вселенной,
Ее смятение и жуть?..
Я в глухоте самозабвенной
Одну лишь ноту вывожу…
* * *
Айзенштадт – это город австрийский,
И мне думать об этом занятно:
Может быть, продают в нем сосиски,
Может, слушают музыку Гайдна.
Может быть, в этом городе следом
За маэстро прославленным Гайдном
Проживал незаметный мой предок –
И судьбе был за то благодарен.
С отрешенною робкой улыбкой
И доверчивыми глазами
Проходил он неспешно со скрипкой –
И прислушивался к мирозданью.
И играл он в каком-то трактире,
Но, однако, он знал непреложно,
Что и я буду жить в этом мире
И печальную песню продолжу.