Моление о кошках и собаках,

О маленьких изгоях бытия,

Живущих на помойках и в оврагах

И вечно неприкаянных, как я.

Моление об их голодных вздохах…

О, сколько слез я пролил на веку,

А звери молча сетуют на Бога,

Они не плачут, а глядят в тоску.

Они глядят так долго, долго, долго,

Что перед ними, как бы наяву,

Рябит слеза огромная, как Волга,

Слеза Зверей… И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах

Недоброй тины. Круче водоверть –

И столько боли в этих чутких лапах,

Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,

А может и лизнуть ее тайком

В каком-то безнадежном исступленье

Горячим и шершавым языком…

Слеза зверей, огромная, как Волга,

Утопит смерть. Она утопит рок.

И вот уже ни смерти и ни Бога.

Господь – собака и кошачий Бог.

Кошачий Бог, играющий в величье

И трогающий лапкою судьбу –

Клубочек золотого безразличья

С запутавшейся ниткою в гробу.

И Бог собачий на помойной яме.

Он так убог. Он лыс и колченог.

Но мир прощен страданьем зверя. Amen!

…Все на помойной яме прощено.

Я всего лишь душа, а душе быть положено нищей

И оглядываться, не бредет ли за нею костлявая тень,

И положено ей ночевать на забытом кладбище,

Паутинкою тонкою где-то висеть на кресте…

Я всего лишь душа, а душа это только свобода,

Та свобода, которая бродит с дорожной клюкой и сумой

И грозит небесам императорским жезлом юрода –

Почему оно, небо, как пес, увязалось за мной?..

Заплачьте и вы над моими стихами,

Я сам, сочиняя их, плакал

На тощей груди моей мамы.

Я сам, сочиняя их, плакал, как заяц

С отрубленной лапой; я плакал,

Как лев со слепыми глазами.

– А видели вы, как рыдает безгласно

Сухая былинка на пыльной дороге, –

Безгласно рыдает?..

Поверьте, что мне не хотелось бы плакать,

Но я подобрал их, глаза свои, в луже

В осеннюю слякоть…

– Мне хочется плакать.

Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене,

Разыщите меня – колосок на осенней стерне, –

Разыщите меня – и я вам обещаю спасенье:

Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!..

Разыщите меня потому, что я вещее слово,

Потому, что я вечности рвущаяся строка,

И еще потому, что стезя меня мучит Христова,

Разыщите меня – нищеброда, слепца, старика…

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы

Забредете в шалаш, где прикрыта дерюгою боль

И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, –

Я боюсь – я боюсь, что в руках ваших ласковых – соль…

– Но разве мертвый страшен мертвецу? –

Так и кощунственно и многократно

Я повторял умершему отцу. –

И кто же убедит меня в обратном?..

И кто же убедит меня, что я –

И потому лишь, что живу на свете, –

Остался в круге косном бытия,

Когда меня из круга вырвал ветер…

Когда распался я на сто костей

И стал вращаться в сумасшедшей сфере,

И звезды, одичав на высоте,

Мой голый перебрасывают череп…

В эту землю хотел бы сойти я живым,

Я бы плыл под землей, как плывут океаном,

Созерцая глубокие корни травы

И дыша чем-то диким, и вольным, и пьяным.

Я бы плыл под землею в неведомой мгле,

Узнавал мертвецов неподвижные лица,

Тех, кто были живыми со мной на земле,

С кем тревогой своей я спешил поделиться.

Я бы плыл под землею, тревожно дыша,

Уходил в ее недра и тайные глуби,

Ибо только земное приемлет душа,

Ибо только земное душа моя любит.

Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком

Жил бы я век и слезами кропил свою норку

И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,

И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!

Может, забытое солнце букашкой зовется?

Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,

Солнце горит и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой – роди меня мошкой!

Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!

Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,

Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, – блошкою, тлёю

Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,

Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,

С домом зеленым моим никогда не расстаться…

Нас вывозят в гробах, в колыбелях, на брачных постелях,

Нас не слышат и нашим не внемлют укорам – увы…

Превращаемся мы в бесконечную думу растений,

Превращаемся мы в изумрудное поле травы.

Нас вывозят – и те, кто вывозят, становятся сами

Персонажами света и тени, игрой небылиц,

Отдаленных потоков простуженными голосами,

Голосами зверей, голосами встревоженных птиц.

Непонятно, зачем столько в каждом обличье обличий –

Ну хотя бы я сам, убиенный толпою стократ, –

Почему у меня голосок обозначился птичий,

Я нежданному чуду и рад и, пожалуй, не рад.

И какая я птица – орел или птичка-колибри,

И зачем меня в бездну швыряет вселенская высь?..

Ах, случайная птичка, едва мы с тобой не погибли, –

Мы едва не погибли, но все же однажды спаслись.