– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие легкою тенью

Туда, где колышутся легкие тени, как перья, –

Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья

И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,

Какой-то скиталец безлюдных просторов России, –

Ведь все, что живущим сказать я хотел напоследок,

Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,

Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –

Ты можешь ушедших потрогать своими руками, –

И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро…

– Никто не ушел, не оставив следа во вселенной,

Порою он тверже гранита, порою он зыбок,

И все мы в какой-то отчизне живем сокровенной,

И все мы плывем в полутьме косяками, как рыбы…

В детстве мне казалось, что «бессмыслица» это бабочка,

Но бабочка, которую увидит не всякий,

Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.

Те, кто говорили «бессмыслица», пожимали плечами,

И глаза у них были глазами обиженных детей:

Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,

Но поди поймай ее – «бессмыслицу»!

А я вот увидел ее почти взаправду,

Но увидел не в детстве, а в ранней юности, –

Оказалось: что «бессмыслица» не бабочка, а птица,

Птица с маленькою головкою лугового цветка

И зелеными глазами недоступной мне женщины, –

Это ведь в нее влюбился я в восьмом классе,

В учительницу русского языка, –

И она мне приснилась во сне,

И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви,

Но она с обидой пожала плечами:

«Какая-то бессмыслица!»

Вот женщина – она встревожена,

Что мужичонка захудалый

Не воздает ей как положено,

А ей нужны дворцы и залы,

И лесть и грубая и тонкая,

И даже царская корона,

Чтоб утверждать над мужичонкою

Свою гордыню непреклонно.

Вот женщина – она купается

И не таит своей отваги,

И все ей, грешнице, прощается,

Она ведь тоже вся из влаги, –

Текуче лоно плодоносное,

Текучи груди – два потока,

И все течет, и все уносится,

И все прекрасно и жестоко…

Вот женщина – она доверчиво

Стоит, как вечности порука…

Вселенная ведь тоже женщина

И, стало быть, ее подруга.

Она расчесывает волосы

И вся трепещет, как мембрана,

И вся, как вечность и как молодость,

Творит и гибнет неустанно.

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,

Как будто на лодке ушкую – тоскую, тоскую.

Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,

По жизни тоскую – приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую – я жил в шалаше камышовом,

Закаты и зори горели огнем кумачовым.

В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,

Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою – с медведицей дико-большою –

В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно

По пыльной дороге – и кличу Христа на дороге,

И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,

Да только побрезгал – чужим, неприкаянным – мною,

А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,

И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,

Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..

Из печи – вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок…

«Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою…»

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.

Тоскую, тоскую, тоскую – тоскую о кошке.

О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,

Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.

Тоскую, тоскую – зачем я не малая птаха?

Я б – в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, –

Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..

Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

Тоскую, тоскую – о жизни, во мрак отошедшей.

Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,

Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен…

Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.

Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?

– Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, –

А после об землю разбей покаянною чаркой!..

В калошах на босу ногу,

В засаленном картузе́

Отец торопился к Богу

На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку

В неведомых небесах, –

С собой прихватил он кошку,

Окликнул в дороге пса…

А кошка была худою,

Едва волочился пес,

И грязною бородою

Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,

И слезы тайком лились, –

Напутственными громами

Его провожала высь…

Процессия никудышных

Застыла у божьих врат…

И глянул тогда Всевышний,

И вещий потупил взгляд.

– Михоэл, – сказал он тихо, –

Ко мне ты пришел не зря…

Ты столько изведал лиха,

Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,

Тщедушный мой богатырь…

Позволь же и мне согреться

В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою

Брести за тобой, как слепцу,

А ты называйся Мною –

Величье тебе к лицу…

БЛАЖЕННЫЙ

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.

А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер

Благодати моей – сатане-куманьку на потребу…

Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

Проберется бочком да состроит умильную рожу:

Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел…

Вот тогда-то его я топориком и огорошу –

По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,

Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,

Чтоб казался Христом казначей сатанинский – Иуда,

Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь…

А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу

Незаметно, тишком – куманьку твоему сатане,

И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,

А на деле – псалом запеваешь распутной жене…

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,

Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,

Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,

Коли бес, так уж бес, коли Бог – так воистину Бог…