Он ввел ее в дом, помог добраться до постели, помог ей лечь, помог укрыться одеялом. Он был ласков, нежен и… холоден, как лед.
Весь остаток ночи Рубин тревожно прислушивался, как буйствует стихия. И казалось, что самой природе жутко от собственного гнева, и лес уже представлялся Рубину страшным и враждебным, и он уже видел в себе несчастного Иванушку, пропадающего в избушке на курьих ножках под надзором старого кощея и молодой бабы-яги.
Заснул он неожиданно, и сон его был глубок и тяжек. И когда он, наконец, проснулся, было тихо, лес стоял усталый, хмурый, и казалось, что деревья недовольны собой, стыдятся своего разгула и жалеют загубленного сотоварища. Рубин глянул на поверженную лиственницу и отвернулся — до того тяжко было видеть калекой эту гордую красавицу.
На столе, под приемником, была записка. Рубин пробежал ее глазами:
«Я ушла по делу, вернусь не скоро. Ешьте с дедушкой все, что есть в печи. Рисуйте вашу картину и живите здесь, сколько хотите».
«Нет! — запротестовала вся натура Рубина. — Хватит! Довольно с меня и этого!»
И острая тоска по городу, по его широким, шумным улицам, по товарищам с их спорами и сплетнями, по привычному укладу жизни овладела вдруг художником. И, чувствуя, что он уже не может выносить ни совы со стеклянными глазами и ушами, похожими на рожки, ни валенок, по-прежнему торчавших с печи, ни самой этой избушки, ни притихшего после ночного буйства леса, Рубин взвалил на спину рюкзак, вскинул на плечо этюдник и нетерпеливо сбежал с террасы.
— Это ты, Липа? — вслед ему зашелестело на печи, и Рубин вдруг подумал, что неожиданный его уход похож на дезертирство, но уже не мог остановиться. Он не решился даже оглянуться. Шел он наугад, по замшелой мокрой тропке, заросшей кедрачом. Тропка эта казалась ему знакомой, и когда он увидел вершинку срубленного кедра, то сейчас же вспомнил Липу с ружьем и топором за поясом. Неужели грозный страж лесов и плачущая, отчаявшаяся девушка один и тот же человек? Он понимал ее, он сострадал, сочувствовал, но очень боялся увидеть ее сейчас. Что он ей скажет, как объяснит свой неожиданный уход?..
Тропинка вывела его на большую наезженную дорогу, а та привела к лесному полустанку. Рубин взял билет, уложил на полку этюдник и рюкзак и вдруг увидел из окна вагона большую лохматую собаку с круто загнутым хвостом, похожим на еловую лапу. Несомненно, это был Космач. Рубин невольно поискал глазами его хозяйку и действительно увидел Липу. В ватнике, кирзовых сапогах, в шляпе с откинутым накомарником она показалась на опушке леса, и, как только Рубин увидел ее, у него застучало сердце. В это время поезд тронулся, и Липа побежала ему наперерез. А потом остановилась, прислонилась к стволу сосны и все время, пока Рубин смотрел в окно, стояла не шелохнувшись…
Прошло полмесяца. Картина «Русский лес» давалась Рубину с трудом. И вот как-то в одну из тех отчаянных, минут, когда художник, утратив веру в свой талант, уже готов был уничтожить полотно, ему подали конверт, подписанный крупным, как будто бы знакомым почерком. Рубин разорвал конверт дрожащими руками в предчувствии чего-то необычного.
«Добрый день, здравствуйте, товарищ Рубинс! — читал он. — Пожалуйста, извините, что называю вас чересчур официально, потому что вашего имени-отчества я не знаю. И, несмотря на это, я решила вам написать письмо, хотя и понимаю, что вы очень занятый человек и я отнимаю у вас драгоценное время. А если вам будет неприятно мое письмо, то бросьте в печку и не читайте. А я как только вас увидела, так и полюбила и всегда до самой смерти буду вас любить, и если бы вы захотели, то стала бы для вас как спутник вокруг Земли. Но только никогда этому не быть, потому что я лесовичка, «лешая», а вы талантливый и пишете картины. И ваш портрет, срисованный с меня, я берегу, и когда на него гляжу, то вспоминаю вас и думаю про вас одно только хорошее. И мне так хочется поговорить с вами о хорошем, и я прошу вас: напишите мне письмо какое ни на есть, хотя бы самое коротенькое. И я вам тоже напишу, и давайте говорить о самом хорошем, о самом лучшем в нашей жизни. А с тех пор, как вы побывали у нас в лесу, жить здесь стало совсем не скучно, и я работаю изо всех сил и посадила много лиственницы и кедра. И работать мне стало легко, потому что все время мечтаю и думаю про вас — какой вы хороший. И еще думаю про вашу картину «Русский лес». Она у вас обязательно получится, потому что вы очень талантливый. Только вот не знаю, хватит ли у вас души. И боюсь, что закрутят вас разные городские крали. Гоните их от себя подальше и рисуйте, рисуйте свою картину. А если надо что про лес, то приезжайте опять на кордон, и мы с дедушкой встретим вас, как своего, и Космач вам тоже обрадуется. А лиственницу пришлось распилить на дрова, и из-за этого дедушка до того расстроился, что я уж думала, он не встанет больше на ноги. А пока до свидания, писать больше не о чем, ваша «Лешая».
«Ваша Лешая», — повторил Рубин и улыбнулся с умилением и благодарностью. Никогда ни от кого не получал он еще такого искреннего и наивного послания. И ему тотчас же захотелось ей ответить. Но вместо пера и чернил он взял палитру, смешал краски и сделал кистью решительный и уверенный мазок. И сразу же у него начало «писаться». И, как всегда в такие минуты, он был счастлив. Иногда лишь счастье это омрачалось тем, что все еще не ответил Липе на ее письмо.
«Надо ответить, непременно надо ответить», — думал он и… не отвечал. Отписаться коротенькой запиской он не хотел, написать же длинное письмо и поговорить с ней «о хорошем» мешала ему картина. Днем он не мог отвлечься от нее ни на одну минуту, опасаясь потерять то радостное трудовое настроение, которое в старину именовалось высоким словом «вдохновение» и которое не так уж часто балует художников, к ночи же валился от усталости, и ему виделись кисти, краски и мазки, мазки.
«Вот напишу картину и тогда отвечу», — снова думал он. Как-то за мольбертом у него возникло начало будущего письма. Он торопливо записал его тушевальным карандашом на обороте какого-то этюда.
«Милая моя, дорогая Лешая! Ты и представить себе не можешь, какую большую службу сослужило мне твое искреннее письмо! От него так и повеяло на меня свежестью, смолой, живицей, настоящим шишкинским бором. Я почувствовал в себе прилив, прямо-таки прибой сил, и мой «Русский лес», чуть было не засохший на корню, снова ожил и пошел в рост, и, как выражаетесь вы, лесоводы, он уже настолько спелый, что через недельку-две отважусь показать его своим товарищам и знатокам. Спасибо тебе, спасибо!..»
«Нет, не то, чересчур уж я перед ней расшаркиваюсь, — решил он и оборвал письмо на полуслове.
Картина имела большой успех, и Бураков прочил ей всесоюзное звучание. И Рубину было уже не до письма — он упивался славой. Правда, иногда, когда он оставался наедине со своим «Русским лесом», перед ним, как живая, вставала Липа и вспоминались строки из ее письма: «…Я думаю о вас одно только хорошее, и мне так хочется поговорить с вами о хорошем… напишите мне письмо какое ни на есть, хотя бы самое коротенькое…»
У Рубина краснели уши от стыда и угрызений совести. Но вместо того, чтобы взяться за перо, он спешил с приятелями и приятельницами в кафе «Художник» обмывать картину — в который уж раз!
Пили коньяк, пьяно спорили о живописи, а чаще всего трунили над Рубиным: дескать, убил двух зайцев — написал хорошую картину и завел интрижку с хорошенькой Лешей. Ходоров не мог простить ему успеха и изощрялся в каламбурах и остротах. Встречая Рубина в Союзе художников или на Откосе, он извивался перед ним в уморительном реверансе и глумливо восклицал, подмигивая своим приятелям:
— Добрый день, здравствуйте, товарищ Рубин-с!
И дружки смеялись и, ревнуя к славе, доставшейся не им, говорили с явной неприязнью:
— Рубенс, да не тот.