— Постойте, за деревней в поле кто-то крикнул.

— Да так это, послышалось. В степь сейчас и пса не выгонишь.

— Тише, девки! — Невольно вспомнив своего вчерашнего знакомого, гармонист прервал игру и громко крикнул навстречу вьюге:

— Э-эй!

— Э-эй! — послышалось в ответ. — Что это за деревня? Помра?

Сквозь мутноватый полумрак метели медленно шел к деревне человек.

— Помра, Помра, — ответил тракторист. — А ты, товарищ, чей, откуда?

— Да почти что здешний, иду из РТС в Путятино, — ответил пробившийся сквозь снежную завесу путник. — Иль загордился, кучерявый, своих не узнаешь?

— А, здравствуй, тезка, — обрадовался парень и похлопал Гречихина по сидору. — Ну как, сделал что надо?

— А ты как думал? — ответил тот. — Сказано — сделано.

— Вон как у тебя, — одобрительно усмехнулся парень.

— Только так, а не иначе, — сказал Гречихин.

— Закон, — опять одобрил тракторист. — Молодец, тезка. А я, признаться, думал, вернешься ты ни с чем, а то еще и заблудишься в степи. В такую погодку заблудиться — пара пустяков. Я вот на машине, да и то остерегаюсь.

— Значит, время терпит, а меня вот так подперло с этой доильной «елочкой», — сказал Гречихин, шаркнув варежкой по горлу, и решительно двинулся по разъезженным сугробам улицы в другой конец деревни. Тракторист и все девчата, которым незнакомец показался очень симпатичным, пошли за ним. Гармонь играла, но вместе со своим хозяином как будто оступалась и спотыкалась на ухабах. Гречихин слушал, слушал и не выдержал:

— Разреши-ка, — улыбнулся он, потянув гармошку за ремень и передавая трактористу сидор. Когда рванул он тугие от воздуха меха, девчатам показалось, что из-под металлических угольников выпорхнуло множество маленьких, но очень нарядных бабочек. Гречихин играл какой-то новый танец, и нетерпеливые девчата прямо на дороге стали танцевать. Разохотясь, они потребовали летку-енку.

— Поиграл бы вам и летку и енку, да меня Полинка ждет, — сказал Гречихин и, резко оборвав, споро, без оглядки зашагал в мутную от вьюги пустоту.

— Ну, а как же вакуум? — напомнил парень, шагая рядом с ним и посвященно улыбаясь.

— Вакуум остался, — сказал Гречихин. — Хотя, конечно, сердиться на нее бессмысленно. Да и неловко как-то в праздник. Купил вот ей подарок: хочет берет, хочет нет.

— Небось, чулки, — догадался тракторист.

— Они самые. А почему ты знаешь?

— Потому что все наши девчата тоже в эластик обрядились: недавно завоз был. Ну, счастливо. Желаю наладить «елочку».

Через минуту он крикнул удаляющемуся приятелю:

— Слушай, держись по правой колее поближе к тем ометам, от которых я солому подвожу, да смотри не сбейся влево, а то уйдешь на Горьковский большак! А еще лучше, остался бы до завтра. Утром поеду за соломой — прихвачу. Закон!

Гречихин только отмахнулся.

Из глубины поля наискось неслась поземка. Через гладкие, отполированные полянки наста она проносилась с удалым свистом, среди выемок и вмятин чуть приостанавливалась и походя заравнивала их, а вокруг выступов и горок клубилась, как в котле. В бурлящей пене словно закипевшей степи четко и знакомо прорисовывался широкий тракторно-санный след. Местами снег был разворочен то ли гусеницами, то ли брюхом трактора и вдоль широкой колеи темнели груды смерзшихся пристывших комьев. Разбиваясь об эти комья, вьюга, вздыбившись, обдавала лицо и шею колючим холодом.

На ухабистой, прикрытой снегом колее ноги то скользили, то проваливались, и пришлось свернуть на только что протоптанную кем-то узкую тропинку. Наверняка она ведет в Путятино, и странно, что он не заметил ее раньше. Но тропинка вывела на горку к кладбищу. Черт знает что такое, откуда это кладбище? Гречихин вдруг заколебался, не вернуться ли в деревню, но рассердился на себя за трусость и, чтобы уже нельзя было ни колебаться, ни помышлять об отступлении, решительно устремился в степь.

Она сразу поглотила его и плотно обступила холодной мглой. Тотчас же исчезли дали, затерялись торные дороги, и знакомые ометы становились все темнее, все заметнее теряли очертания.

«А ведь это ночь идет…» — подумал он и, вспомнив, с каким трудом добрел вчера до усадьбы РТС, зашагал еще быстрее. Нет, нет, к ночи он должен быть уже на ферме, его там ждут. И наверное, все-таки волнуются. А зря он нагрубил Полине. Показывать характер надо как-нибудь иначе. Но ничего, не все еще потеряно. Домой, домой!

Но как только он начал торопить и подгонять себя, идти стало тяжелее и все чаще он срывался с твердой колеи в глубокий снег.

На спине под сидором образовалась знобкая, разъедающая кожу мокрядь. Он стащил сидор, подергал полы полушубка, ватную фуфайку, пошевелил плечами и лопатками. Лужица на спине подсохла, телу стало легче, но сидор вдруг стал таким тяжелым, что хоть бросай его.

«Черт знает что такое, будто кто камней набил… — беспокойно подумал он. — Хорошо бы догадались меня встретить, а то еще с пути собьешься».

Ометы, о которых напомнил тракторист, были справа — значит, впереди, левее, должны бы уже показаться путятинские фермы. Но почему же их до сих пор не видно? Да, тут какая-то загадка. А впрочем, никаких загадок. Просто уже совсем стемнело, а никто не догадался засветить огня. А скорее всего погасло электричество. Стоило только ему ненадолго отлучиться и вот пожалуйста — свет наладить некому!

Близ дороги возник какой-то редкий низкий лес. Странно, откуда он взялся? Опять загадка. Разгадать эту загадку он не мог и потому решил не останавливаться. Лес то подступал, то удалялся и был нейтрален, не мешал. Он даже помогал идти, подбадривая тихим покачиванием заснеженных вершин. Гречихин уже начал было подумывать, не переждать ли вьюгу где-нибудь в лесу под деревом, но, присмотревшись, догадался, что это пока еще не лес, а высаженная на краю поля лесополоса. Он хорошо помнил, что никогда раньше не видел здесь лесопосадок. Может быть, он забрел на Горьковский большак? Но тут блеснуло в стороне мутно-оранжевое марево. Потом еще. Было ясно, что это отблески проходивших по Горьковскому тракту автобусов и грузовиков. Значит, все правильно. А лесополосу он раньше попросту не замечал.

Марево более не появлялось, но зато совсем близко затрепетал огонь. Он подумал, что это в Путятине на ферме, и торопливо двинулся навстречу, но огонь завел его в заледенелую низину и угас. Хлюпая по вязкой наледи, он поскорее вышел на какой-то бугорок, но уже не видно было ни огня, ни дороги. Ему вдруг показалось, что начали сдавать глаза, и, прежде чем сделать шаг, он пробовал ногами снег и даже ощупывал его. Проваливался, барахтался в вязком мятиге, теряя силы и все упорнее думая о том, что хорошо бы полежать или хоть на минутку приостановиться. Он шатался от тяжкой, засевшей глубоко в костях усталости, но не останавливался. Только все чаще и труднее перекидывал с плеча на плечо осточертевший сидор. Ноги онемели, плечи и спина разнылись, и все отчетливее раздавались вокруг него какие-то пугающие звуки, шумы, вздохи. Он знал, что все это производит сам своим дыханием и неловкими движениями, но не мог отделаться от ощущения, что кто-то невидимый крадется следом.

— Ах! Страх!.. Ах! Страх!.. — скрипуче выговаривало где-то у самых ног.

«Какой там еще страх? Нет, шалишь, мы не из робких», — внутренне ответил он неотступающему невидимке и вдруг вскрикнул от ужаса: его будто подкинуло шумно взметнувшимся потоком воздуха и снега.

«Птицы… Куропатки или тетерева», — отпрянув, подумал он. — Интересно, как они ухитряются дышать под снегом?»

Птицы промелькнули и исчезли, а он все думал, тепло ли им в подснежных лунках? Пожалуй, им тепло, ведь снег — хорошая защита. А что, если попробовать?

— А ведь я, кажется, начинаю сходить с ума, — громко сказал он и, споткнувшись точно от подножки, ткнулся во что-то большое и податливое. Чем-то оцарапало лицо, и он зажмурился. А когда открыл глаза, увидел: косо торчит из снега толстый шест, наполовину заваленный соломой, — должно быть, возовой гнет. Да это же та самая солома, что упала с тракторных саней. Странно, неужели он идет опять на Помру? Не может быть!