Перчонок застонал и очнулся с бьющимся сердцем.

Мерин спокойно шагал вдоль оврага. За деревьями, в провале, кипела и пенилась вьюга, а там дальше, за рекой, то разгорались, то гасли огоньки Березани.

«Ишь ты, — вздохнул Перчонок, — и чего только не наснится… А все-таки с волками шутки плохи: зря я уехал, ох, зря…»

«А чем ты можешь помочь? У тебя топора и то нету…» — тотчас же спросил он себя как-то со стороны. И хотя выходило, что помочь он не мог решительно ничем, Перчонок заколебался: не вернуться ли обратно?

Вдруг мерин захрапел, шарахнулся от оврага и пустился во всю прыть. Перчонок не удерживал его. Затаившись в передке дровней, он ждал волков.

Овраг казался бесконечно длинным, время тянулось нескончаемо медленно. Но вот наконец дровни скатились куда-то вниз, полозья зашаркали по чему-то твердому, послышался шум льющейся воды, и Перчонок увидел между верблюжьими горбами правого берега маленькую, ярко освещенную электростанцию. И впервые оглянулся назад: никто за ним не гнался.

Волков не было, но тревога не проходила.

В Березани Перчонок забежал в чайную и, отчаянно морщась, выпил полстакана водки. Хмель притупил все чувства, кроме тревоги, она стала еще острее. Перчонок попросил налить еще, но выпить не успел. Дверь чайной настежь отворилась, и в облаке пара возник незнакомый мужчина в белом тулупе, с белой бородой и обледенелыми усами.

— На дороге человек кричит, — обметая варежкой валенки, сообщил он. — Уж так надрывается, так надрывается — прямо ужасти.

— Где кричит? — повернулся к нему Перчонок и, получая от буфетчицы сдачу, опять спросил: — Кричит? Далеко?

Стряхивая с плеч тулуп и рассматривая Перчонка, бородач ответил:

— Должно, на реке провалился, а может, и волки… слыхать, пошаливают серые. Ох, не завидую я тому, кого в такую непогоду через реку понесло.

— Волки, говоришь? — переспросил Перчонок и, не дождавшись ответа, выскочил на улицу. Мерин, продрогший на ветру, встретил его нетерпеливым ржанием и, как только почувствовал, что вожжи отвязаны, тронул было по дороге к дому. Но на дровнях, к его изумлению, зло выругались и сильно дернули за правую вожжу. Мерин пробовал хитрить, как бы невзначай сворачивал с дороги, останавливался будто бы по надобности, но ничего не помогало. Вожжи сделались совсем железные. И, подчиняясь требованию этих беспощадных вожжей, Смирный сначала пошел рысью, а потом пустился вскачь.

Съезжая к речке, Перчонок напряженно вслушивался. Шумела метель, лилась вода на плотине, гудела электростанция, да временами потрескивал лед. И никаких признаков человека.

Перчонок погнал дальше.

Раза три ему подумалось, что он действительно слышит какой-то стон. Но может быть, это стонет ветер в голом кустарнике?

Подъезжая к Волчьему оврагу, он увидел посреди пути какой-то странный — не то согнутый, не то обломанный — куст и явственно услышал отчетливый звук, напоминающий топот. Он прислушался. Но это было что-то другое. Похоже было, что по чему-то большому и жесткому молотят цепом. Этот странный куст, возникший на дороге, этот непонятный звук, то прерывающийся, то отчетливо доносившийся из-за куста, напугали и лошадь, и человека. Смирный вздыбился и захрапел, а у Перчонка остановилось дыхание.

— Эй… кто здесь? — с трудом выговорил он.

Удары цепа по твердому прекратились, и кто-то спросил враждебным и очень знакомым голосом:

— Чего надо?

— Братка! Ты?

— Перчонок? — спросил куст голосом Игната. — Ты чего?

— Вернулся вот… Может, мол, какая помощь нужна?

— Поздно…

— Что? Волки? Боярыню? — У Перчонка больно сдавило горло.

Игнат не ответил.

Перчонок ударил вожжой по мерину и спрыгнул у самого куста. Но то, что издали казалось кустом, вблизи неожиданно превратилось в дровни с возом, в человека и лошадь.

Лошадь лежала в глубоком снегу, подогнув под себя ноги и вытянув странно тонкую шею с огромной головой. Над ней стоял Игнат с вагой в руках. Глаза его блестели в темноте.

Перехватив взгляд Перчонка, остановившийся на этой ваге, Игнат сказал, что он приготовился сваливать ею бревна.

— А что же ты раньше-то?.. Эх, братка, братка…

— Да разве я знал… Все везла, а тут упала и не встает…

— Боярыня, Боярынька, — подскочил к лошади Перчонок. — Что ты это? А ну-ка встанем давай, а?

Услышав его голос, лошадь зашевелилась и попыталась было встать, но в горле у нее что-то заклокотало, и она судорожно тряхнула шеей, как будто бы давясь.

— Руби гужи! — крикнул Перчонок брату, но тот лишь безнадежно махнул рукой. Два-три удара топором, и Перчонок освободил лошадь от упряжи. — Ну, Боярушка, ну… Ну же, родная…

Лошадь медленно встала на колени, медленно выпрямила задние ноги, но вдруг закачалась и с глухим стоном рухнула на бок. Минуты две она лежала неподвижно, беспомощно вытянув ноги, потом глубоко и трудно вздохнула и зашевелила ушами и хвостом.

Перчонок гладил ей холку, перебирал пальцами спутанную гриву и приговаривал ласково и ободряюще:

— Боярыня… Боярынька… Боярушка…

Лошадь судорожно сучила ногами, загребая копытами снег и путаясь в изорванной сбруе. Огромная голова ее тяжело билась о дугу.

— Зря ты над ней воркуешь — кончается… — проскрипел Игнат. — Кабы знал, ни за что бы не связался с этой животиной…

— Что ты с ней сделал? — закричал Перчонок, подскакивая к брату.

— Ничего я с ней не делал… Верно, подыхать время подоспело, — глухо обронил тот.

— Домой ее надо… Она выживет… Я ее выхожу… — пробормотал Перчонок и опять бросился к лошади.

— Пустое дело… Все одно издохнет, — сказал Игнат все тем же скрипучим голосом. — Давай-ка спустим ее в овраг: волки, мол, загрызли. Двоим нам поверят. Ну что ты на меня уставился? Дело говорю!..

— В овраг?.. Живую?.. — спросил Перчонок, продолжая всматриваться в лицо брата.

— Подохнет… Один черт, где ей подыхать. Да не лупи ты, дурья башка, на меня свои гляделки!

— Живую?.. В овраг?.. — переспросил Перчонок, не отводя глаз, и в темноте лицо брата казалось ему личиной какого-то страшного и непонятного чудовища. — Догадывался я, братка, что нехороший ты человек, но не думал, что ты такой зверюга!

— Ого! — деревянно засмеялся Игнат. — А ну, что еще скажешь?

— Шкурник ты, живодер! — сказал Перчонок.

Игнат крякнул и голосом, в котором дрожала сдерживаемая ярость, спросил:

— Все сказал?

— Это ты ее сгубил, ты! — закричал Перчонок, наскакивая на брата, как воробей на ястреба.

— Я. Вот этой самой дубиной, — сказал Игнат и потряс перед братом тяжелой вагой. — Тебя бы надо дубьем попотчевать, да попалась дура лошадь. Не хочешь ли, брательничек, отведать, каково дубье на вкус?

С неожиданной силой Перчонок выхватил из рук Игната палку и закинул далеко в овраг.

— Врешь! Тебе это даром не пройдет! — кричал он гневно. — Ты ответишь за лошадь!

— Ну нет, — сказал Игнат с деревянным смешком, — отвечать будешь ты. Лошадь твоя, ты и ответишь.

Задыхаясь от гнева и ненависти, Перчонок твердил:

— Вон ты какой! Вон ты какой! — и все наскакивал на брата.

— Да уж такой! — горделиво сказал Игнат. — А коли не хочешь отвечать за лошадь, слушай, что говорю: в овраг ее — и концы в воду. Волки свое дело сделают.

— Сам ты волк! Но постой, я тебе клыки обломаю!

Перчонок вскочил на дровни и ударил по лошади, но Игнат уже держал мерина под уздцы.

— У меня только пикни: пристукну, как эту клячу! — сказал он, по-волчьи ощерив зубы и пнув сапогом Боярыню.

Перчонок рванул полы плаща и ватника, разодрал рубаху и закричал, срывая голос:

— На!.. Убивай!.. Гадина!..

Огромный кулак Игната гирей обрушился на голову Перчонка. И, когда тот упал, тяжелые сапоги замолотили по его телу. При каждом ударе Игнат хрипло приговаривал:

— Это тебе за гадину. Это — за живодера. Это — за зверюгу…

Как только Перчонок утих и тело его обмякло, Игнат дрожащими руками повернул мерина, вскочил на дровни и страшно заскрежетал зубами. Обезумевшая лошадь понеслась широкими машками.